Исповедь Мотылька (СИ) - Субботина Айя

Только тогда я понял, какую ошибку совершил, подпитывая ее надежду, не позаботившись даже о крохотном островке здравого смысла, за который она ухватилась бы, словно за плот, чтобы не утонуть в горе.

Через год и еще одну неудачную попытку ЭКО Аня согласилась на суррогатное материнство. И я согласился.

И в итоге это разрушило все.

Я понимаю, что молния не бьет дважды в одно место и что второй раз такого уже не случится, но во мне зудит проклятое беспокойство.

Видимо, слишком выразительно, раз Ирина вдруг говорит:

— То, что случилось у вас с Аней… Олег, ты знаешь, кем она была для меня — больше, чем сестрой. И ты знаешь, что не один горевал после той трагедии. Но это не повод закрыться от жизни и бояться каждого удара грома. Но я должна попробовать. Еще раз. Если бы Аня была жива — она бы меня поддержала.

— Я — жив, и я не поддерживаю, — снова неоправданно груб в ответ. — Потому что иногда нужно просто принять реальность.

— Реальность, в которой я буду просто бездетной одинокой старухой? — как же сильно горчат ее слова.

— В который ты можешь взять младенца из дома малютки, и вместо того, чтобы экспериментировать над своим телом — быть счастливой уже завтра, а не когда-то там. Ира, мы оба знаем, что ты не сможешь выносить сама.

Она смотрит на меня так, словно я со всей силы ее ударил. Раз и еще раз, пока она раскрылась мне в самом сокровенном. Как подлая тварь выждал момент слабости и шарахнул в самое уязвимое место.

Возможно, я перегнул палку.

Но если бы неведомая высшая сила вернула меня в прошлое, в тот наш разговор с Аней, я скала бы ей все то же самое, что сейчас говорю Ирине. Даже грубее и жестче. Я сказал бы миллион грубых слов, если бы только это уберегло ее от саморазрушения. И, возможно, сейчас мы были бы счастливыми родителями первоклашки. С бантиками.

— Поверить не могу, что это мне говоришь ты, — отшатывается Ирина.

— Потому что я не верю в чудеса. Больше нет.

— Тогда извини, что побеспокоила тебя в твоем идеальном суровом мире, где Дед Мороз не приходит через дымоход, — язвит она. Я знаю, что это просто обида. И в который раз не могу отделаться от мысли их с Аней похожести. — Со своей маленькой девочкой ты тоже грубый и рубящий правду-матку, или это потому что мне тридцать семь, у меня морщины и не такая идеальная кожа?

— При чем тут Ви?

— Ви, — повторяет Ирина. — Ее зовут Эвелина, Олег. Эвелина Павловна Южина. Ты уверен, что у тебя не просто дружеская помощь бедной сироте? Или может… у тебя просто ностальгия? Попытка переиграть прошлое? Потому что она на тебя смотрит точно не как на взрослого друга семьи.

Ирина не дает мне хоть что-то сказать в ответ. Просто разворачивается и уходит.

А я, хоть поступил чертовски правильно, чувствую себя полным дерьмом.

Глава шестнадцатая: Олег

— Олег? — В трубке на том конце связи голос Пуговицы звучит очень тихо и вкрадчиво. Как будто она разговаривает со мной, уткнувшись в подушку. — Ничего, что я звоню… днем? Извини, если отвлекаю и…

— Привет, Пуговица, — жестом отправляю секретаршу, которой как раз надиктовывал письмо. Жду, пока закроется дверь, встаю и снимаю пиджак. Мы с Ви не рядом, но меня как-то странно беспокоит, что я снова «строгий мужик», а она — маленькая девчонка.

Ви вздыхает, и я с опозданием понимаю, что в ту нашу последнюю встречу она более чем ясно дала понять, что не хочет, чтобы так ее называл.

— Прости, Ви, больше никаких пуговиц и других предметов одежды.

— Нет, Олег! — Отчетливо слышу, как прикусывает язык и что-то шипит себе под нос. Я могу с легкостью представить ее маленьким котенком, которого выбросили в большой шумный мир, и он огрызается только потому, что больше всех боится. — Мне нравится быть Пуговицей. И мне вообще… все нравится. Я хотела извиниться за свое поведение. Мне очень жаль, что я сказала все те слова. Это говорила не я, а алкоголь во мне. Ты был прав — я не умею пить.

На самом деле не так много женщин способны позвонить мужчине и извиниться. Простыми словами без высокопарного слога признать, что были в чем-то не правы. Хоть Ви извиняться вообще не за что.

За эту неделю, что мы не виделись, у меня было предостаточно времени подумать.

О многом.

В основном, конечно, о том, что я смотрю на нее как-то не так, как должен. Эти мысли были со мной везде и постоянно, даже если гнал их всеми силами. Такое со мной было только раз и очень-очень давно.

Когда я ухаживал за Аней.

Я никогда нарочно не делал того, что принято считать обязательным атрибутом рано овдовевшего мужчины — я не отгораживался от женщин полностью и нарочно. Я их просто не замечал, так получилось само собой. Горе потери было особенно сильным в первый год, потом начало потихоньку утихать, а со временем жена стала просто воспоминанием: иногда радостным, иногда меланхоличным, иногда грустным. Но всегда светлым.

Мне не нужна была замена. Не хотелось срочно переключиться, утопить горе в другой женщине. Я даже не помню, чтобы подобная мысль посещала мою голову. Наверное, потому, что мы с Аней рано стали парой… и как-то очень идеально сразу совпали всеми выступами и впадинами.

Иногда, до того, как мы с Ириной завязали наши «свободные отношения», я проводил время с женщинами: случайными, такими же одинокими, как и я, не гоняющимися за постоянкой и браком. Любому взрослому мужчине нужен нормальный секс, а я не был исключением.

Потом все склеилось с Ирой.

И пошло по накатанной.

Думаю, именно поэтому я не увидел, что Пуговица уже давно не маленькая девочка.

В моей голове она — капризная принцесса с платьями из сказок Дисней — была частью того прошлого, в котором навсегда осталась моя счастливая умиротворенная жизнь. И я даже не оглянулся на прошедшие годы. Начал все ровно оттуда, где и закончил.

— Олег? — Голос Пуговицы на том конце связи очень взволнованный. Слышу, как грызет ноготь и ругает саму себя. — Я, наверное, лучше положу трубку и…

— Все хорошо, Ви, прости, что я веду себя как старое бревно, — улыбаюсь в ответ на ее милое беспокойство.

Мне нужно время, чтобы втиснуть в свое подсознание эти, ни много ни мало, тринадцать лет. Но прямо сейчас ничего не могу с собой поделать — она все та же Ви, которую я стоически оберегал ото всех. Даже если получал по шее и от Татьяны, и от Пашки.

— Ты опять? — дуется она. Так резко переключается, что я чувствую себя немного неподготовленным к таким виражам.

— Прости-прости, Ви, больше никаких разговоров о возрасте. Как ты там?

Разворачиваю кресло к окну, сажусь и откидываю голову на спинку. Если закрыть глаза и представить, что где-то рядом шумит прибой, то ее голос — это лучше, чем хороший освежающий коктейль.

Вот же блин, когда я последний раз ездил к морю и солнцу просто так, а не потому что бизнес?

— Ну… Я рисую. Записалась на мастер-класс к одному очень модному художнику и теперь буду ходить к нему на лекции два раза в неделю.

В моем воображении словосочетание «модный художник» сразу трансформируется в какое-то грязное пятно на холсте, около которого все останавливаются в глубокой задумчивости и говорят, высокопарно задрав нос: «Вот это — искусство…». А ты стоишь такой в стороне и чувствуешь себя бестолковым шкафом, потому что для тебя это «настоящее искусство» — просто очень-очень большая сопля, зачем-то размазанная в разные стороны.

Но Ви рассказывает о своих курсах с таким восторгом, что язык не поворачивается ее притормозить. Так что просто слушаю и улыбаюсь этому громкому, чистому и острому счастью, о которое страшно порезаться.

— Знаешь, а мне правда очень нравятся картины на твоей стене, — говорю позже, когда она выдыхается и делает паузу. — Я понимаю, что не разбираюсь в мастерстве и все такое, но мне они действительно нравятся.

— Тогда ты должен приехать ко мне, — с некоторой заминкой говорит Ви.