Знахарь - Тадеуш Доленга-Мостович

— А ты нашего Ваньку видел?

— Нет, а кто это Ванька?

— Это наш конь. Он жирный, как кабан. А как тебя зовут?

— Антоний.

— А я Наталка, а фамилия Шуминьска. Мой отец работал мастером на фабрике в Людвикове. Ты знаешь фабрику в Людвикове?

— Нет, не знаю.

— Там очень красиво. Огромный дворец. А молодой хозяин на мотоцикле ездит. И печи большие в зале, одна возле другой. В них выжигался кирпич. А другие для фаянса и фарфора. Очень интересно. А наши пруды видел?

— Нет, не видел.

— Так пойдем, я покажу тебе, где можно купаться. Это около леса, потому что здесь внизу опасно: большие ямы, омуты. Дедушка Прокоп никому не позволяет тут лезть в воду с того времени, как мой дядя провалился под лед и утонул. Давай, пойдем.

— Ну, пошли, — согласился гость.

Наталка своим тоненьким голоском засыпала его рассказами. Они шли берегом по узкой, хорошо утоптанной тропинке. Обойдя пруды, подошли к лесу. Внимание девочки привлекли грибы:

— Боже мой, — позвала она, — посмотри, сколько здесь рыжиков. С пятницы наросли, потому что в пятницу мы с теткой Зоней собрали все. Хочешь, соберем!.. Правда, сегодня воскресенье, но если ради отдыха делать это, то не грех. Так сама бабушка говорила…

Они собирали грибы среди вереска, густо разросшегося в роще, почти до вечера. Немного отдохнули, а в сумерки вернулись домой, и как раз вовремя: их звали уже на ужин. Мамы и тети еще не было с вечеринки, и Наталке нужно было помогать бабушке Агате. Она принесла целый подол рыжиков, и, чтобы они не испортились, их нужно было перебрать и залить водой.

После ужина Прокоп, а за ним и хозяйка пошли спать в комнаты на вторую половину дома. Работник Виталис взял на руки их сына, калеку Василя, и тоже занес его в комнаты. Возвратившись, он вытянул из-за печи два матраца, набитых соломой, положил их на лавках у стены и сказал:

— Ложись. Переночуешь тут как-нибудь. Мух уже, слава Богу, немного.

Он закрыл двери, погасил лампу и лег. Гость последовал его примеру. В большой избе воцарилась тишина. Вначале еще слышно было жужжание мух, потом и они умолкли, лишь со двора доносился спокойный монотонный шум воды на мельнице. Здесь было тихо, тепло, хорошо. Спалось легко.

И было еще темно, когда их разбудил скрип колес, топот конских копыт и крики: люди привезли зерно на мельницу. В сенях раздалось кряхтенье старого Прокопа. Виталис вскочил, и гость тоже. Они быстро засунули матрацы за печь.

Мельник вошел и пробормотал:

— Слава отцу и сыну…

— Во веки… — ответили они.

— Чего стоишь? Двигайся, черт возьми, — обратился хозяин к Виталису. — Запор открой!

Он хмуро посмотрел на гостя и добавил:

— А ты что? Берись за работу! Не слышишь? Люди зерно привезли!..

— Значит, берешь на работу? — обрадовавшись, спросил гость.

— Ладно. Возьму.

ГЛАВА VI

С того дня поселился Антоний Косиба на мельнице Прокопа Мельника. И хотя он не смеялся никогда, а улыбался очень редко, было ему там хорошо, как нигде раньше. Работы он не боялся, рук не жалел, в разговоры вдаваться не любил, поэтому старый Прокоп никаких претензий к нему не имел. Вообще он был доволен своим новым работником. Но не показывал этого, потому как не имел такой привычки. Антоний Косиба выполнял все работы, которые ему поручались. Работал он при задвижках, и на ссыпе, и с весами и при жерновах. Если что-нибудь ломалось, сразу же начинал ремонтировать. Мог заменить и кузнеца, и колесника.

— Способный ты, Антоний, — говорил Виталис. — Видно, что по свету ходил.

А потом еще добавлял:

— Ты еще не такой старый. Будешь разумно Прокопу служить, смотри, еще и жену себе выслужишь, Ольгу-вдову возьмешь…

— Говоришь, сам не знаешь что, — пожал плечами Косиба, — ни им, ни мне это не в голове. Да и к чему?

Гудело мельничное колесо, шумел бурный поток воды, скрипели жернова. Белая мучная пыль подымалась в воздух, наполняя его запахом хлеба. От светла до темна не прекращалась работа, а времени все равно не хватало. Зато в воскресенье можно было отдохнуть и распрямиться. Но и тогда Антоний не старался сблизиться ни с веселой Зоней, ни с Наталкиной матерью Ольгой, хотя обе его любили и относились к нему доброжелательно. Чаще всего свободное время он проводил с Наталкой.

Дни проходили, похожие один на другой, и ему уже казалось, что так будет всегда, когда произошел случай, который все изменил, а для семьи Прокопа Мельника стал большим событием.

А случилось вот что. В субботу, уже перед закрытием, лопнула дубовая ступица колеса. Как можно скорее ее нужно было стянуть железным обручем. Прокоп побежал за инструментами, и Косиба вкалывал почти три часа, пока не закончил ремонт. Так как больше всего старый мельник ценил инструменты и хранил их в комнате возле своей кровати, то велел сразу же отнести их на место. Антоний взял ящик на плечо и понес. В комнаты раньше он никогда не заглядывал: не интересовался, да и незачем было.

Здесь все светилось чистотой. На окнах белели накрахмаленные занавески, стояли горшки с пеларгонией. На высоких кроватях почти до потолка возвышались пирамиды пухлых подушек, пол был выкрашен.

Антоний старательно вытер ноги, и только потом вошел в комнаты. В соседней спальне он увидел Василька. Парень лежал на кровати и плакал. Увидев Антония, он постепенно начал успокаиваться, но вдруг позвал его:

— Слушай, Антоний, я больше не выдержу. Лучше смерть, чем такая жизнь. Я покончу с собой. Так уж мне на роду написано.

— Не говори лишь бы что, — спокойно ответил Косиба. — Сколько несчастий люди встречают на своем пути, а живут…

— Живут? А зачем?.. Что же я, как бревно, должен гнить?

— Зачем гнить…

— Какой из меня толк? Ни себе, ни людям. Так и будет. Лежу здесь и все время думаю. И додумался. Нет иного выхода.

— Оставь свои глупости, — проворчал Антоний, скрывая волнение. — Ты еще молодой.

— Что из того, что молодой. Какая же это молодость, если на собственных ногах удержаться не могу. Если бы старый был. то пусть… А то кара Божья за грехи отца! Почему я должен за него отвечать? Разве ж я у дядьки отнял его часть?.. Не я! Не я! Отец. За что мне это увечье?..

Антоний опустил глаза. Он просто не мог смотреть на этого симпатичного парня, почти ребенка, горюющего над собой.

— Ты думай о чем-нибудь другом, — неубедительно сказал Антоний.

— О чем же я могу думать, о чем? Как гляну на свои ноги, так свет не мил становится! Вот, смотри!

Василек рванул на себя одеяло и открыл ноги.

Исхудавшие, неестественно тонкие, они были покрыты на голенях розовыми шрамами, которые еще не успели побелеть, и утолщениями.