Эти господа - Матвей Ройзман

У края поля три вола тащили новенькую лобогрейку, которая сверкала, как кусок заката, стрекотала, визжала, двигая вправо и влево ножом. Сидящий спереди парень погонял кнутом волов, парень, находившийся на заднем сиденьи, наклонялся вперед, поддевая двухзубчатыми вилами срезанные колосья и с трудом разгибаясь под тяжестью, сбрасывал их вниз. За лобогрейкой шли женщины, подростки, подхватывали падающие колосья, ловко обвязывали их, нажимая коленом на свясло, и сноп — плотный, душистый — ложился на землю и лежал, пока его не складывали вместе с другими в копну.

Ближе к середине поля, пыхтя и стуча, трактор — стальная черепаха — тащил за собой сноповязалку, на высоком сиденьи которой помещался чернобородый еврей. Сноповязалка поднимала колосья, вращающиеся лопасти наклоняли; их к платформе, подрезалась солома, и соломинки молниеносно исчезали между двумя парусовыми платформами. Вязальный аппарат, как кассир пачки денег, выкидывал на разнозубчатую вилку связанные шпагатом снопы, еврей нажимал рычаг, вилка наклонялась, и снопы мягко опускались на землю…

Левка осадил лошадь, приставил руки воронкой ко рту и закричал:

— Э-ге-ге-е! Заверните до мине-e!

Шофер остановил автомобиль, Канфель открыл дверцу, вышел из машины и потянулся, расправляя поясницу. Он шагнул, чувствуя, что от ступней к коленям ползут мурашки, расстегнул воротник пальто и вытер лицо платком. Мирон Миронович встал в автомобиле, снял картуз, ударил им по руке, из картуза метнулась пыль, оседая на шофера, и бухгалтер помахал рукой, как курильщик, отгоняющий от женщины дым. Он вылез из автомобиля, подошел к полю и выдернул из снопа пучок колосьев. Они были полны зерном, остья расходились под острым углом, и зерно сидело глубоко. Мирон Миронович вылущил один колос, насчитал тридцать пять зерен, выбрал два зерна — одно пузатенькое, лоснящееся, другое с’ежившееся, чахлое — и сравнил их.

— Какой сорт? — крикнул он, когда трактор приблизился к краю поля.

Еврей слез со сноповязалки, он был высок, коренаст, грузно переставлял ноги, и колени его слегка подгибались под тяжестью туловища. Коричневое лицо, обрамленное завитками черной бороды, ширококрылый нос, толстые губы, волосатая грудь, распахнутый ворот, ситцевая рубаха, поверх рубахи — грубая, серая куртка, черные с цветными заплатами брюки, вправленные в яловочные сапоги, суконный картуз с мягким козырьком, — все это делало его похожим на старшего бурлака-водолива, пришедшего со своей артелью подрядиться на работу. (Мирон Миронович, на своем веку имевший дела с судорабочими артелями, посмотрел, — не держит ли еврей лямки подмышкой и нет ли на его картузе ложки — вековой вывески бурлака.)

— Интересуетесь стерней? — спросил колонист Мирона Мироновича, медленно сняв картуз и медленно его надевая. — А кто ей не интересуется?

— Пшеница-то будет какого сорта? — повторил вопрос Мирон Миронович.

— Она идет под названием земка!

— Что-то не слыхал! А много ль вышло с десятины?

— Суховей, когда он спросит, что нужно еврею! — ответил колонист. — Гектар дал тринадцать и одна четверть центнер!.

— А в пудах как оно выйдет?

— Около восемьдесят!

— Сколько у вас дворов?

— Сто и двенадцать!

— А по скольку засевали?

— Восемь гектаров!

— Постой, постой! — закричал удивленный Мирон Миронович, отщелкивая пальцами невидимые костяшки. — Выходит семьдесят тысяч с лишком пудов!

— Ой, нет! Мы делаем вычет на семена восемь центнер!

— Да ты в пудах!

— Около пятьдесят! На корм также! Всех будет около шестьдесят тысяч!

Лежа под трактором, трактористка регулировала мотор. Канфель подошел к еврею, похлопал его по плечу и сказал для того, чтобы что-нибудь сказать:

— Я смотрю на вас, как подагрический дядя на здоровенного племянника! Что у вас слышно с тракторами?

— Мы имеем одну двадцатую! — ответил колонист и, видя, что Канфель не понял, пояснил: — Один трактор на два десятка семей!

— Хорошие тракторы или так себе?

— Фордзон — нахлебник! — воскликнул колонист, подходя к трактору и приглашая за собой Канфеля. — Интернационал это уже работник! — и он похлопал по машине рукой. — Самуил Перлин понимает толк в машине!

— Наверно, тяжело править такой штукой?

— Моя дочь немножко вертит им! — ответил Перлин, повернувшись к трактористке.

Трактористка вылезла из-под трактора (Канфель сразу узнал Рахиль): она была в красном головном платке, короткой, залатанной жакетке, ситцевой широкой юбке, заколотой между колен английской булавкой, и в стоптанных с резиновыми союзками башмаках, растрепанные ушки которых вылезали наружу. Рахиль стягивала узелок платка, руки ее, одетые в шерстяные с дырявыми пальцами перчатки, торопились и выдавали ее растерянность. Ветер подхватывал исходивший от нее запах керосина и соломы, обливал им Канфеля, и он морщился.

— Здравствуйте! — сказал Канфель, напуская на себя любезный тон: — Трудно пахать?

— Жать! — поправила его Рахиль и еще больше смутилась. — Большая нехватка рук. Хлеб терпит осыпку. Мы делаем супряжку лошадей, имеем ночлег в поле, и все-таки от этой ветрености евреи в убытке! — вдруг воскликнула она, быстро поправляя раздувающуюся, как парашют, юбку.

— Но ветер дует периодически?

— Нет, он любит надуться досыта! — ответила Рахиль. — Ему надо выдуть еврея обратно в местечко!

Перлин подтянул голенища сапог, застегнул на все пуговицы куртку и сказал Мирону Мироновичу:

— Ну, будьте гостем, купец!

Он зашагал к сноповязалке, вскарабкался на сидение и оттуда крикнул: — Рахиль! Сегодня трактор наш, а завтра соседа!

Девушка пошла, смешно ковыляя в башмаках, но Канфель уже прощал ей эту обувь, эту походку и был доволен, что ветер открывал ее смуглые ноги. Рахиль села за руль, включила мотор, трактор, фыркнув, пополз, сноповязалка взмахнула лопастями, как рыба плавниками, и поплыла вслед за трактором.

— Лева! — крикнул Перлин, на мгновенье обернувшись назад: — Иди на супряжку!

Канфель вошел в автомобиль, встал и увидел, что по полю движутся десятки лобогреек, сноповязалок, шагают десятки мужчин, женщин, бегут подростки, прыгают по полю. Все: размеренная песня машин, ржанье лошадей, гортанный говор евреев, запах масла, керосина — все торжествовало над суховейной степью! Ветер толкнул Канфеля в грудь горячей головой, выхлестнул полы пальто за кузов автомобиля:

— Смотрите, Мирон Миронович! — воскликнул Канфель голосом, полным умиления. — Евреи делают жизнь! Вы должны это видеть, понять и рассказать детям! Да здравствует советская Палестина! Ура!

— Ура! — присоединился Мирон Миронович и встал рядом с растроганным Канфелем. — А не вредно бы вам, Марк Исакыч, отведать этой комсомолочки? — и, оттопырив большой палец, он пощекотал им подмышкой юрисконсульта.

2. СТАРАЯ РОЛЬ

Тетя Рива впустила Канфеля и Мирона Мироновича в домик. Они сняли пальто, почистили одежду щеткой, с которой густо лезла щетина, умылись под жестяным рукомойником и прошли в комнаты. Собственно, комнат не было, а домик, имевший площадь в сорок квадратных метров, был разделен деревянной выбеленной перегородкой на две половины. Первая, безоконная, тщательно убранная, служила амбаром, в ней же на стене висела сбруя, запасные или испорченные части сельскохозяйственных машин и белела печь, уставленная горшками. Вторая половина была разгорожена на две клетушки, каждая клетушка имела по двери, окошку, и это помещение тетя Рива назвала квартирой со всеми удобствами. В клетушке, где тетя Рива усадила гостей за стол, стояла узкая железная кровать, с нее свешивался матрац, теряющий рыжее мочало, матрац был покрыт серым байковым одеялом. В изголовья кровати, под штопанной-перештопанной накидкой, лежали подушки без наволок, а на подушках, на недосягаемой для левкиных рук высоте, блестел пузатенький медный самовар — предмет забот и тщеславия тети Ривы. Рядом с кроватью стоял буфет — низкая раскоряка на одной деревянной и трех кирпичных ногах, против него висело зеркало, из’еденное маслянистыми пятнами, под зеркалом был прикреплен кнопкой плакат Осоавиахима, показывающий, как надо надевать противогазовую маску. Еще находились в клетушке четыре табурета-паралитика, диван, которому время — рассеянный хирург — вскрыло живот и после операции забыло наложить шов. Над диваном висели фотографии дедушек, бабушек, дядей, теток, молодых Перлиных и посередине в черной раме за стеклом увеличенный портрет красноармейца в папахе, шинели, с винтовкой на коленях. Над красноармейцем зелеными чернилами было написано по-еврейски:

«Кто виноват в том, что с ним случилось?

Глупые думают, что это сделал бог».

Под красноармейцем был старательно с нажимом и за витушками написан по-русски акростих: