Дочкина свадьба - Александр Рекемчук

И вдруг — Дед Мороз.

— Нет, если… — Брови Вадима Петровича шевельнулись, нос заострился, скулы напряглись. — Если мне не доверяют, то…

Он был обидчив, даже вспыльчив. По молодости лет — ведь ему еще не минуло и тридцати, и лишь темнорусая кудрявая борода придавала Юрасову некоторую солидность.

— Да что вы, что вы! — Очнувшись, замахал руками председатель месткома. — Какой может быть разговор? Наоборот… Товарищи, кто за кандидатуру Вадима Петровича? Единогласно.

Его нарядили в длиннополую красную шубу с белой опушкой, нахлобучили шапку — белую с красным верхом. Потом налепили пушистые усы, закрасили помадой кончик носа. Дали мешок и посох.

Было девять часов.

На улице ждала «Волга». Владелец машины Иван Иванович Пападаки распахнул дверцу, подсобил Деду Морозу устроиться со всем скарбом, и они покатили.

В Соснах не было такси: город еще не дорос до подобной роскоши. А трестовские шоферы наотрез отказались разъезжать в новогоднюю ночь, даже грозились уходом — что тут поделаешь?.. Уж неведомо как сговорились на сей счет председатель месткома с завхозом Пападаки, неизвестно, на чем они поладили, но, должно быть, условия были хорошими: Иван Иванович благодушно улыбался, склонясь к лобовому стеклу…

Свет фар, населенный стремительной круговертью снежинок, казалось, ввинчивался в темноту.

— Сначала поедем далеко, — предложил водитель, — а потом близко. Так лучше. Метет.

— Да. Так лучше, — согласился пассажир.

Минуту спустя, они промчались мимо пятиэтажного дома, типового, как и все остальные дома в городе Сосны, — и в этом доме было темным, зияющим лишь одно-единственное окно: той комнаты, в которой проживал Вадим Петрович Юрасов.

У Вадима Петровича были свои причины коротать эту ночь в дороге, в бездомности, хотя и пошел он на это, в отличие от Ивана Ивановича Пападаки, вполне бескорыстно.

Именно к этой поре обстоятельства личной жизни Юрасова крайне осложнились. Они осложнились до такой степени, что и трудно рассказать. Впрочем, он никому и не рассказывал. Он сам переживал все это в глубине души. Мужественно и стойко.

Дело в том, что у Вадима Петровича была жена — Катя. Его однокурсница по институту. Пять лет назад они вместе приехали в Сосны и все эти пять лет вместе работали в геологическом тресте. И вместе отправились в Москву, когда была назначена защита диссертации Юрасова. А возвратился в Сосны он один.

Да, все это было именно так: Вадим Петрович защитил диссертацию, ему предложили должность в министерстве, он, естественно, отверг это предложение, решил вернуться в Сосны, в тайгу, поближе к буровым — и тогда Катя сказала ему, что она не поедет в Сосны. Прощай, сказала она, я остаюсь в Москве, я остаюсь у мамы. Что ж, сказал он, все это очень грустно, но каждый человек вправе сам распоряжаться своей судьбой.

Он ведь не знал, что его жена Катя давно уже знала, что он любит не ее, а трестовскую лаборантку Азу Марееву, жену инженера Мареева, горького пьяницы, которого Аза выгнала из дому незадолго до того, как Юрасов отправился в Москву защищать свою диссертацию.

И вот, в канун Нового года, Аза прямо заявила Вадиму Петровичу, что хватит — что хватит прятаться, хватит темнить и что этот Новый год они должны встретить вместе, на людях, в кругу добрых знакомых. И что, вообще, пора.

Но Вадим Петрович резонно напомнил ей, что он еще не успел оформить развод с Катей, что для этого нужно снова ехать в Москву, а тут работы по горло. И что в равной мере она, Аза, еще является законной женой Мареева, и до тех пор, покуда эти формальности не будут улажены, лучше не давать повода сплетням, лучше, чтобы никто ничего не знал.

Он ведь не знал, что в Соснах давным-давно все знали об этом.

Тогда Аза накричала на него и сказала, что она пойдет встречать Новый год к добрым знакомым без него. Он же на это ответил ей, что вообще никуда не пойдет и будет встречать Новый год на улице. Они поссорились.

Так он стал Дедом Морозом.

— Пушкина, — сказал Иван Иванович Пападаки, тормозя у обочины. — Здесь?

— Здесь, — подтвердил Дед Мороз, сверясь по бумажке с адресами.

— Здравствуйте, дорогие дети! — сказал он, войдя в квартиру. — Здравствуйте, я — Дед Мороз. А вас как зовут?.. Очень приятно. Поздравляю вас с наступающим Новым годом. Примите мои скромные подарки.

— А вы… настоящий Дед Мороз? Или вы просто переодетый?

— Я настоящий Дед Мороз, — заверил Вадим Петрович. И наклонился: — Можете подергать меня за бороду — если бы я был ненастоящий, она бы тоже была ненастоящая.

Дети подергали его за бороду, убедились, что борода не приклеенная. И сробело притихли. Они поверили.

Умиленные родители наблюдали издали всю эту сцену.

— До свиданья, — сказал Дед Мороз. — Желаю вам здоровья и успехов в учебе.

— Ну, как? — поинтересовался Иван Иванович Пападаки, когда они двинулись дальше. — Разыграли?

— Разыграл, — чуть поморщась, ответил Вадим Петрович. — Это не трудно. У детей очень развито воображение. Они охотно включаются в игру.

— Теперь на Гоголя?

— Да, на Гоголя.

Позади, в метели, сузились и растаяли огни. Тьма делалась плотней, а снеговые колеи глубже, и «Волгу» ощутимо мотало в этих колеях, когда пробуксовывал то один, то другой скат машины. Но Иван Иванович был опытным водителем и легким поворотом руля выправлял положение.

Справа показалась бетонная глыба электростанции, окутанная паром. Глыба светилась и дышала.

— Работают, — с удовлетворением сказал Пападаки. — Праздник не праздник, а свет подавай…

— Разумеется, — кивнул Вадим Петрович. — Непрерывный цикл. Тут с праздниками не считаются. А, например, доменное производство? Задули — и десять лет не отойди. Нефтепереработка тоже…

— А на железной дороге? — подхватил Иван Иванович. — Едут. Новый год, а они едут. Ну, пассажиры — тем еще выпить можно, закусить, ресторан даже. А вот машинисты, поездная бригада? Тут — работай.

— Милиция. Скорая помощь. Дикторы.

Иван Иванович включил радио. Приемник заурчал, собираясь с духом, и вдруг выплеснул на полной громкости вибрирующие, раскатистые, похожие на звон гуслей звуки: «Тррр-ам… тррр-ам…» Темп многообещающе убыстрялся.

Вадим Петрович поймал себя на том, что пытается прищелкивать пальцами, а у него не получается — руки были в рукавицах, большой палец отдельно от остальных. Покосился на водителя: а ему как музыка? Ведь это — Микис Теодоракис. Его знаменитый зажигательный танец «Сиртаки». Сейчас пойдет быстрее, еще быстрее. Отчаянный танец, отчаянный Микис!.. Ну, а как ему, соседу, человеку по фамилии Пападаки? Ведь у него были деды, были прадеды. Кровь, она…

— За праздники всем доплачивают, — сказал Иван Иванович.

Юрасов пожал плечами.

Надвигалась улица Гоголя: такими же точно огнями, как и те, что остались позади. Уже обозначились в снежной карусели плоские крыши пятиэтажных домов, таких же, как были и там. Город строился одновременно в разных местах — близ промыслов, — и улица Гоголя была как бы продолжением улицы Пушкина — прерванной и возобновившейся через несколько километров. Когда-нибудь они дотянутся друг до дружки, сойдутся — вот как тогда быть с названием?

В окнах — сквозь кисею гардин, сквозь пеструю ткань занавесок — было различимо сверканье елочных игрушек. Были видны подвижные людские силуэты: там встречали гостей, лобызались, рассаживались, а кое-где уже поднимались с тостами, провожая старый год…

Вообще, в Соснах был такой обычай — сесть за стол пораньше и как следует проводить старый год.

Вадим Петрович Юрасов убедился в святости этого обычая, позвонив у двери. Ему открыли. Но не успел он в прихожей начать торжественное свое «Здравствуйте, дорогие дети!», как из комнаты, где царил оживленный гомон, выскочил Рябков, старший плановик треста. Вгляделся, узнал, взмахнул руками:

— Вадим Петрович! Лапушка!..

— Прошу прощения, — сухо сказал Юрасов. — Вы ошиблись. Я никакой не Вадим Петрович. Я — Дед Мороз.

Он долго копался в мешке, пряча свое рассерженное лицо, пряча свое справедливое негодование.

— Примите мои скромные подарки, — обратился он к детям, когда вернулась улыбка.

— Спасибо, — сказали дети.

Рябков же, осознавший свою оплошность и потому враз протрезвевший, вышел следом за ним на лестницу.

— Ах, я дурак, ах, скотина… — раскаянно извинялся он.

— Да. Это непедагогично, — согласился Вадим Петрович. — Кроме того, вы знали, что я выполняю общественное поручение.

Он уже был внизу, когда Рябков, свесившийся над бездной, сделал последнюю попытку загладить свою вину:

— Вадим Петрович, лапушка, вернитесь! Ну, хоть по рюмочке…

Юрасов пнул валенком парадную дверь.

А когда они проезжали мимо другого пятиэтажного дома, который не значился в списке, он приник, Дед Мороз, к прихваченному инеем боковому стеклу и проводил хмурым взглядом одно-единственное темное окно среди светлых окон.