Дочкина свадьба - Александр Рекемчук

— Рвите… любой. Хоть передний.

В дверях охнули от восхищения.

И Гришкины глаза смотрели на Леночку самоотверженно, влюбленно, даже будто с укоризной: где, мол, чуткость к живому человеку?

Леночка Рогова не выдержала — рассмеялась.

— Следующий, — сказала она.

— А вы не придете вечером на «пятачок»? — поощренный ее смехом, осмелел Гришка. — У нас на «пятачке» танцы.

— Следующий! — повторила Леночка. Щеки ее при этом порозовели больше обычного.

Уже стемнело к тому времени, когда Леночка Рогова закончила работу: все больные зубы, какие имелись в Мамылях, были повыдерганы, частично запломбированы.

Стемнело. Осенью рано темнеет в этих краях. Надо полагать, что вся темень, которая в пору белых ночей прячется по окрестным лесам, к осени возвращается — наверстывать упущенное.

В соседней комнате, на плите, фельдшерица Анна Кондратьевна сварила крутых щей, и все — Леночка, Федор Петрович, фельдшерица — сели обедать, ужинать заодно.

Федор Петрович ел сосредоточенно, прилежно — будто дело делал. Леночка ела весело, поигрывая ложкой, всем своим видом свидетельствуя, что вкусно. А фельдшерица Анна Кондратьевна к своей же стряпне не притронулась, только поглядывала на гостей взглядом жалостливым и добрым, как обычно глядят хорошие хозяева на проголодавшегося человека.

— Елена Ивановна, у вас родители есть? — спросила вдруг фельдшерица.

— Есть. Мама.

— А отец?

— Папа на войне погиб. В сорок третьем, — ответила Леночка. И тотчас поинтересовалась: — Федор Петрович, а вы на каком фронте воевали? Вы военным врачом были?

Федор Петрович, изумившись, заморгал. Ложка его замерла на полпути. Улыбнулся растерянно.

— Я… на войне не был.

— А-а, — разочарованно протянула Леночка.

Федор Петрович про себя высчитал: в тот военный год, когда погиб Леночкин отец, ему самому минуло четырнадцать лет. По детской карточке паек получал: четыреста граммов хлеба в день. И весь день стоял за этим хлебом в очереди — неподвижной, запорошенной снегом…

Семь лет разница между ним и Леночкой. В одну сторону — шаг, а в другую — пропасть.

Тут ужин кончился — кончились щи в кастрюле.

Леночка сказала «спасибо», встала, поглядела в нерешительности на темное осеннее окно. Решилась, однако. Не скучать же целый вечер!..

И — к зеркальцу на стенке. Все в порядке: красавица. Быстро надела пальто, вязаную косынку.

— Я туда… на «пятачок», — пояснила Леночка у двери. — Посмотрю только.

— В туфельках? — всплеснула руками Анна Кондратьевна. — Да ведь там грязища — ног не вынешь…

А дверь уже захлопнулась за Леночкой Роговой.

— Анна Кондратьевна, — заговорил, едва захлопнулась дверь, Федор Петрович. — У вас… есть претензии к райздравотделу?

И с озабоченным видом вынул из кармана блокнот: записывать.

— Какие претензии? — удивилась, пожала плечами фельдшерица. — Нет у меня никаких претензий.

— Значит, нет?

— Нет…

Федор Петрович раздумчиво прошелся но комнате, отворил дверцу шкафа. И стал изучать наклейки на флаконах с зельями, на банках с пилюлями.

— Из медикаментов в чем нуждаетесь?

— Все как будто есть… Витамины разве? Витаминов пришлите, в драже. Детвора до них больно лакома.

— А, хорошо, — кивнул Федор Петрович, раскрыл блокнот и стал записывать насчет витаминов.

Фельдшерица ушла в смежную комнату, пошуровала кочергой в печи, чугунной вьюшкой прикрыла тягу. Вернулась обратно. А Федор Петрович все писал в своем блокноте про витамины — сосредоточенно, деловито.

— Ну, я пойду, — сказала фельдшерица. — У соседки переночую… Елене Ивановне в той комнате постелила. А вы здесь устраивайтесь. Одеяло вот, подушка… Сами сумеете?

— Да-да, спасибо. Большое спасибо. Спокойной ночи.

Уже с порога, уже коснувшись дверной ручки, фельдшерица помедлила.

— Федор Петрович, а вы… все неженатые?

— Что? — отвлекся от своих важных записей Федор Петрович. — Да… То есть я имею в виду — не женат… Все никак не соберусь.

Он улыбнулся. И поправил очки.

Фельдшерица ушла.

Сырая и темная ночь прильнула к окнам. Стекла оконные в измороси, в поту. Порой влажные всплески ветра доносят издалека, из тьмы обрывки звуков: визгливый перебор гармони, топот подошв, голоса…

Федор Петрович, не гася керосиновой лампы, прилег на топчан, крашенный белилами, подушку постелил в изголовье. Спать, конечно, не собирался — так, отдохнуть. Не снимая очков, зажмурил усталые глаза. Лежал, прислушивался.

Суматошно, взад-вперед, как неприкаянный, шастал по улице ветер. Редкие капли воды глухо, без звона ударяли в окно: дождь не дождь, не поймешь что…

Чьи-то нетвердые, мелкие шаги прошлепали вдоль стены. Скрипнули ступеньки крыльца.

Федор Петрович приподнялся на локте: Леночка вернулась? Но никто не пытался открыть дверь. Топтались около. Потом сиплый и пьяненький старушечий голос процедил в самую щель:

— Антихристы!.. Хирурги!..

И снова прошлепали шаги.

Федор Петрович разочарованно почесал в затылке, поудобней устроился на топчане и, сам того не замечая, задремал. Долго ли так он дремал? Но вдруг очнулся.

Музыка грянула, взорвалась под окном. Гармошка. Нет, две гармошки… Богатырским рыком исходят басы, трепещет перламутровая мелочь верхних ладов… Не две гармошки — три. Или даже четыре.

— До свиданья, до свиданья, — говорит Леночка. И дверь отворяется.

Федор Петрович едва успел поплотнее смежить веки.

Он слышал, как четыре гармошки (или, может быть, шесть гармошек?) охнули враз, едва не разорвавшись по швам, и все вместе двинулись от крыльца вдоль по улице.

Он слышал, как Леночка долго стояла у двери. Потом вздохнула. Потом сладко зевнула. Взяла со стола лампу и, осторожно ступая, прошла в соседнюю комнату.

Федор Петрович открыл глаза… Зыбкая полоса света легла на пол, пересекла стену. А по свету скользит тень. Эта тень удлинена, и поэтому еще тоньше, еще изящней кажутся девичьи руки, гибкая шея, еще более узки и покаты плечи. Вот руки взлетели, скрестились на затылке — и тяжелый узел волос рассыпался, раздвоился. Две косы легли на грудь и качнулись в полосе света, когда Леночка наклонилась над лампой — дунуть.

Утром они снова тронулись в путь.

Падение Степана Почечуева

Поверьте: в этой предстоящей истории лишь одно неправдоподобно, — а именно то, что я дал маху. Проморгал, прошляпил.

Ведь я тогда жил в двух часах езды от Верхнепечорска, совсем рядом. Я был матерым газетным волком, никогда не упускавшим интересного случая.

И вот так обмишулиться, прозевать, уступить лакомый кусок своим собратьям!.. Никогда не прощу себе этого.

А теперь — что? Пересказывать вслед за другими, давать материал читателю уже из вторых и даже третьих рук, уповая лишь на то, что кто-нибудь, возможно, и не слыхал об этом удивительном событии…

Степан Почечуев работал в Верхнепечорском аэропорту. Ну, ясно, Верхнепечорск — не Москва, а здешний аэропорт — не Домодедово. Однако воздушное сообщение в этом районе довольно развито, поскольку площадью своей район превосходит Бельгию, а приличных дорог тут нет и, по-видимому, вскорости не будет. Летом еще можно путешествовать водой, а в остальные времена года — только воздух, авиация.

Но сам Почечуев не был летчиком. Он числился в аэродромной обслуге: круглое катал, плоское тягал, всяко приподнимал да подталкивал. Ходил вечно в казенной робе и телогрейке, насквозь пропитанной маслом и бензином, — взглянуть страшно, не то что понюхать. И, может быть, по этой причине он не пользовался большим успехом у женщин. Не только элегантные стюардессы, неземные существа, появлявшиеся здесь транзитом, но даже местные барышни, дежурные и кассирши, — и те не обращали на него никакого внимания: они кокетничали с летным составом.

Однако не это больше всего огорчало Степана Почечуева.

Больше всего ему было досадно, что, работая в авиации, он еще ни разу не летал. Он каждый день и много раз на дню видел, как в «илы» и «антоны» садилась всякая разношерстная публика: командировочные, студенты, попы, беременные гражданки, дети дошкольного возраста, деревенские старухи, сроду не видавшие паровоза, — они предъявляли билеты и погружались в самолет со всем своим барахлом. Потом взвывали моторы, самолет выруливал на старт, разбегался — и вот он уже скользит в небе, ныряет за горизонт…

А Степан стоит на земле, задрав голову, и смотрит вслед.

Ну, конечно же, это очень обидно — быть при деле и ни разу не попользоваться. Даже перед людьми стыдно.

И вот однажды ему подвернулся случай.

Аккурат в этот день в буфет привезли бочковое пиво, а накануне была получка, и Степан Почечуев с утра раз пять или шесть туда наведывался, — ведь пиво в Верхнепечорске редкость, — и к полудню он уже был навеселе.