Синяя кровь - Юрий Буйда

Спустя неделю она уехала в Чудов.

Кабо расстарался – раздобыл грузовик: багаж Иды в такси не умещался.

14

Весной 1948 года жизнь Чудова вдруг изменилась.

Ранним апрельским утром Коля Вдовушкин вышел на площадь и услышал странный шум, доносившийся со стороны Французского моста. Постукивая костылями, Коля спустился к озеру, присел на бревно, закурил. Самокрутки он делал про запас и хранил в шапке. В такую погоду – было холодно и туманно – у него разбаливалась израненная нога и мучили головные боли, последствие контузии.

Грохоча тележкой, к нему подъехал безногий инвалид Благородный Степан. На груди у него в два ряда висели медали, а через плечо – маленькая гармошка. Значит, понял Коля, Степан собрался на промысел – в Москву, просить подаяние. Ему предстояло докатиться на своей тележке до Кандаурова, а оттуда на попутной машине или в телеге – до какого-нибудь столичного вокзала. Он промышлял в пригородных поездах, зычным голосом восклицая: «Благородные граждане, подайте солдату, проливавшему кровь за Отечество!» И пел про синий платочек, звеня начищенными медалями и роняя слезы на меха гармони. Люди подавали – кто хлебом, кто вареными яйцами, кто деньгами, а некоторые подносили Степану стаканчик. Через неделю-другую он возвращался домой – заросший щетиной, измученный запорами, с деньгами, спрятанными в заднице. Дома его ждала жена, беременная третьим ребенком.

Благородный Степан был глух и не мог слышать странного шума, приближавшегося к Чудову. А у Вдовушкина от этого звука усиливалась головная боль. Ему хотелось лечь на землю, вжаться в грязь, зажмуриться, исчезнуть, лишь бы не слышать этого слитного шороха, который с каждой минутой становился все громче.

Безногий поправил гармошку, перекрестился и, с силой оттолкнувшись, двинулся к мосту. Он отталкивался от земли чурками-утюжками, к которым были прибиты ручки, обмотанные бинтом. Деревянный настил моста грохотал и пощелкивал под колесами тележки. Степан наклонялся вперед, отталкивался, вскидывал плечи, снова опускал утюжки на доски настила… глухой стук, скрежет колес, стук, скрежет, пощелкивание…

Инвалид достиг середины моста, как вдруг навстречу ему из густого тумана с высокого берега хлынули люди. Серые кепки, серые бушлаты – много людей. Быстро перебирая ногами, они сбегали на мост, подгоняемые сзади такими же серыми бушлатами, и все эти сотни людей мчались навстречу Степану, раскачивая мост, а за ними бежали другие, еще и еще, кто-то закричал, сотни голосов подхватили, и не успел Коля Вдовушкин испугаться, как вся эта бурлящая масса серых потных бушлатов нахлынула на Благородного Степана, сомкнулась, наддала и – скорее, скорее, шагу, шагу – ряд за рядом, волна за волной потекла вверх по Жидовской к площади, подгоняемая охраной…

Вдовушкин стоял на берегу, растопырившись на костылях, и провожал взглядом эти серые человеческие волны, которые вываливались из тумана одна за другой, с грохотом прокатывались по мосту и с ходу – слитное хриплое дыхание, стук сотен башмаков – взбегали по булыжнику Жидовской, одна за другой, шагу, шагу, скорее, скорее…

Когда наконец последние сотни миновали мост и скрылись в тумане, окутавшем город, Коля выбрался на мост и, постукивая костылями, побрел к другому берегу. Доски настила все еще шевелились и стонали, приходя в себя после тысяч ног. Вдовушкину было не по себе. Он позвал Степана – никто не откликнулся. Безногого не было – ни пятен крови, ни разбитой в щепу коляски, ни гармошки, ни утюжка, ни хотя бы какой медальки. Коля прошел мост до конца, но так и не обнаружил никаких следов Степана. Многотысячная масса серых людей прошла по нему, раздавила человека, коляску, гармошку, унесла на подметках…

Коля достал из шапки самокрутку, закурил. Руки его дрожали. Он понимал, что никто ему не поверит, если он расскажет в Чудове о том, как на его глазах серые люди растоптали Благородного Степана. Растоптали так, что от Степана не осталось ничего. Ни даже капли крови на досках настила. Совсем ничего. Все знали о том, что израненный и контуженный Коля Вдовушкин кричал по ночам, пытаясь выбраться из горящего танка, а очнувшись, не узнавал ни жену, ни детей. Кто поверит человеку, живущему среди призраков?

Из тумана показался тупорылый «студебеккер» с кузовом, накрытым брезентом. Грузовик посигналил и медленно стал спускаться к мосту. За ним другой, третий…

Коля прижался к перилам, пропуская машины.

Один за другим «студебеккеры» медленно ползли по мосту, и, взревывая моторами, поднимались по Жидовской к площади, и скрывались в тумане…

Так в Чудов пришла новая жизнь.

Ида уехала из Чудова, где люди согревались теплом, выделявшимся при гниении истории, а вернулась на поле боя.

Дорога, соединявшая Кандаурово с Чудовом, напоминала широкую траншею после бомбежки и проливного дождя, прореженный лес сквозил, как разграбленный дом на рассвете, а впереди, над деревьями, поднимались клубы дыма.

На подъеме к площади водитель грузовика сдал на обочину, чтобы пропустить встречную машину, и грузовик увяз в грязи.

Ида вылезла на подножку и увидела высокого мужчину в плащ-палатке, который спускался к машине. Он подошел к Иде, откинул капюшон и протянул руку.

– Добро пожаловать домой, – сказал он голосом Арно Эркеля. – Здравствуй, Ида.

Не успела она обрадоваться, как Арно дунул в свисток и к грузовику со всех сторон бросились люди в серых бушлатах. Они выдернули автомобиль из липкой грязи, на плечах отнесли его к Африке и исчезли. Шофер занес вещи в большую прихожую и укатил.

– Вот ты и дома, – сказал Арно. – Мне жаль.

Эркель торопился, но пообещал зайти вечером.

Сверху спустилась Лошадка. В прихожей было темно. Лошадка подняла подсвечник повыше, чтобы разглядеть лицо дочери, и Ида сняла шляпку.

– Ничего, – сказала мать. – Мы их все равно перепляшем. Всех перепляшем.

Взяла дочь за руку и повела наверх.

Весь день они разбирали багаж.

Лошадка примеряла шубы и платья, тараторила, расспрашивала дочь о заграничной жизни, ахала. Она раскраснелась и словно помолодела. Потом натянула нейлоновые чулки с поясом, повела бедром, глядя на себя в зеркало, и промурлыкала: «А ничего еще сучешенька…»

Она жила с бывшим начальником чудовского ОГПУ-НКВД Устным, который потерял на войне руку, а теперь возглавлял обозный завод, выпускавший телеги, оглобли, колеса, дуги, шил и починял конскую сбрую. Устный попивал и иногда из ревности поколачивал жену: возраст Лошадку не брал, и, когда она в воскресенье шла в кино, покачивая крутыми бедрами, многие мужчины провожали ее алчными взглядами. Однажды Устный застукал ее в баньке с соседом-подростком и бросился на жену с серпом – но не догнал.

– Жаль, что правую руку потерял, – говорил Устный. – Правой я б тебе приложил… А левая – что левая? Левой я даже не накуриваюсь.

Вечером пришел Арно. Он принес коньяк, сардины и папиросы с донником. Устный за столом помалкивал, почтительно поглядывая на полковничьи погоны Эркеля.

Арно мало рассказывал о себе: воевал, был ранен, дошел до Праги, а теперь служил заместителем начальника стройки по режиму, то есть возглавлял охрану заключенных, которые строили объект. Что это за объект – об этом он не распространялся.

Его дед-часовщик умер, и Мечтальон умер, а библиотекарь Иванов-Не-Тот погиб в ополчении под Москвой. В живых из той компании, которая собиралась у дедушки Иоганна, остался только Коля Вдовушкин, но он был плох: израненный и контуженный, он мучился головными болями, нередко нес какую-то чепуху о призраках и рассказывал о безногом инвалиде Благородном Степане, которого эти призраки растоптали на Французском мосту.

Лошадка нетерпеливо шуршала нейлоновыми чулками и поправляла шелковое платье с глубоким вырезом, подаренное дочерью, и, когда завели патефон, потащила Эркеля танцевать.

Устный курил, мрачно поглядывая на жену, которая закатывала глаза и прижималась животом к Арно, и пил рюмку за рюмкой.

Когда наконец Лошадка увела Устного спать, Ида достала из тайника ключ от Черной комнаты. У нее задрожали руки, когда она извлекла из сундука лимонно-желтые чулки с вышивкой «шантильи».

Арно зажег свечу.

Ида прижалась к Эркелю, закрыла глаза. Он поцеловал ее – она ответила.

Когда часы в Африке пробили три, Арно стал одеваться.

– Ты куда? – спросила Ида.

– Служба, – он укрыл ее одеялом, коснулся губами уха. – Ты выйдешь за меня, Ида?

– Конечно, – пробормотала она. – Но я бездетна, Арно… у меня никогда не будет детей…

– Это не важно, – сказал он. – От тебя пахнет чем-то таким… чем-то… я не знаю… черт, чем от тебя пахнет?

– Морвал и мономил, – ответила она. – Только поскорей возвращайся…

На следующий день Ида ревизовала Чудов.

Город изменился. На месте старой земской больнички, располагавшейся в трех бревенчатых бараках, немецкие военнопленные возвели четырехэтажное здание из красного кирпича, увенчанное черной черепичной крышей. На пьедестале, где когда-то громоздилась гипсовая глыба, изображавшая пятиногое чудище – Робеспьера, Дантона и Сен-Жюста, – был установлен бронзовый памятник Сталину. А на берегу вырос детдом – двухэтажное деревянное строение, обнесенное высоким забором.