Музыка грязи - Тим Уинтон

– Какие негритосы? – вопрошает Пуля.

– Аборигены, – отвечает Негра.

– А-а, эти.

– Там была миссия, – говорит Лю. – Лагерь. Там, за рекой, у Могумбера.

– И кто прятался? – спрашивает растерянная Птичка.

– Дети убегали из лагеря, Птичка. Искали свои семьи. И твой дед прятал их у ручья, чтобы никто их не нашел.

– И что потом?

– Они шли на юг. Почти всех ловили. Отправляли обратно в лагерь. Я тогда еще и не родился, Птичка.

Девочка смотрит на семена, похороненные в арбузе.

– И такое же семечко они сделали из твоего деда, – говорит Сэл. – В точности такое же.

Пуля с небрежным видом бочком подкрадывается к арбузу и прячет в нем лицо – смеется.

Пока Негра и Сэл готовятся, Фокс читает детям для школы. Пуля лежит на полу библиотеки и все повторяет ради желанной свободы. Птичка хочет сидеть на коленях у Лю, читая «Магию Опоссумов»[12]. Она уже читатет вовсю романы про Нарнию, но книжка в картинках, похмелье младенчества, все равно остается для нее чем-то вроде ритуала. Она прижимается к его шее, и от нее пахнет шампунем Пирса и свежей пижамой.

– Лю, а если столько съесть арбуза, потом ведь набегаешься?

– Хмм. А хорошие манеры? – говорит он.

– Это не ответ.

Входит Негра, на нем чистая рубашка, его волосы собраны сзади в хвост и сияют глаза, красные.

– Ну, ребята, едем в Пойнт?

– Да! – радостно кричит Птичка.

– Негра, ведь сегодня воскресенье. Завтра им в школу.

– Мы недолго поиграем. Там свадьба.

– Ну, вот и справитесь.

– Они нас заказали.

– У меня дети. Я же тебе говорил, когда они заказывали.

– Они могут поспать в грузовике. Правда, Пуля?

Пуля входит вместе с Сэл, которая доплетает косу.

У ее волос цвет песочного печенья. Пот блестит на шее. Птичка бросается к матери, и Фокс остается качаться один, злясь, что они снова это сделали. Он будет весь вечер бегать от машины и обратно и играть, думая о музыке только наполовину. К полуночи Негру и Сэл возьмут в хороший оборот, и вечеринка переместится на другой двор, и Негра с Сэл напьются. Ему придется либо самому везти детей домой, либо приютиться с ними на ночь в кузове. Утром они будут тереть глаза, капризничать и уж наверняка пропустят школу.

– Спокойно, приятель. Не будь такой старой кошелкой.

– Ну, ты им уже обещал. Джинн вылез из бутылки. Я принесу простыни.

– Ух ты! – говорит Сэл. – Слишком жарко в джинсах. Куда опять запропастилось это платье?

Когда Фокс выходит во двор, все уже ждут. Грязь порозовела от света стоп-сигналов.

– Давай, Лю, – говорит Пуля из кузова грузовичка.

– Хочешь, я поведу? – спрашивает он брата. – Тебе, наверное, не стоит.

– Залезай, – лениво говорит Негра.

Фокс забрасывает в грузовичок несколько простыней и свой старый «Мартин» и забирается к детям. Он откидывает ногой в сторону несколько пушистых арбузных плетей и усаживается рядом с окошком кабины, а дети в пижамах сворачиваются вокруг него клубочком. Он вдыхает сладкий запах сухой травы и смотрит, как пыль поднимается розово-белым облаком в усыпанное звездами небо. В кабине смех Сэл слышен до боли отчетливо, он заглушает скрежет гравия и вой старого мотора «Холдена». Даже в темноте янтарные бутоны рождественских елок ярко горят по обочинам.

Птичка начинает петь:

Я люблю выжженную солнцем страну,Землю простирающихся равнин.

…Они набирают скорость, Негра слегка раскачивает машину, чтобы дети начали хихикать. Фокс нагибается и видит, как Сэл прижимается к Негре и целует его в шею. Он отворачивается и видит свои оливы, те самые, которые он сажал еще черенками, – они пыльной процессией пролетают мимо.

– Тормози! – кричит Пуля.

Негра поддает старому «Холдену» газу, и платформа грузовика идет юзом и дает по тормозам, а дети визжат от восторга. Позади раскачиваются колеи, то показываясь, то исчезая из виду.

И потом вдруг во рту грязь. И небо совсем исчезло.

Несколько секунд Фокс думает, что заснул, что день был долгий и жаркий и как же приятна прохлада ветерка. Но мертвая трава царапает ему щеку, и странный красный огонек мотается над землей. Странно, но он думает о матери, о том, что он снова на земле, рядом с нею. И он думает об оливках, которые падают в грязь сезон за сезоном. Он чувствует запах бензина, переворачивается, и его пронзает самая острая боль на свете – будто в грудь ему воткнули топор. Господи Всемогущий, да он же лежит на бахче! Он чувствует неожиданный приступ ужаса от того, что его позабыли, и смотрит сквозь темную пелену на шоссе за воротами. Он встает на колени и быстро понимает, что у него сломана ключица. Скрестив руки перед собой, он пытается подняться. Свет льется на землю, и красное облако пыли катится по выезду, пока не накрывает его, и пролетает дальше, к асфальтовой дороге.

Он тащится по каменной грязи к дренажной канаве, туда, где прямо в землю светят фары грузовика. Проволока изгибается по жнивью и свистит, мешает ему ковылять. Он ощупью, спотыкаясь идет к перевернутому грузовичку, зовет их по именам, и его тошнит от того, как перевернутый грузовик выставил пузо, похожее на брюшко жука, и от того, как зловеще вертится заднее колесо.

Детей и следа нет; они, должно быть, целы. Но не успевает он позвать их, как замечает Негру, наполовину вывалившегося из кабины; подходит к нему, опускается на колени и видит: его рука стала мягким сгустком плоти, а тело похоже на вещевой мешок, набитый всякой рухлядью. «Боже Всемогущий, – думает он, – сколько меня не было здесь?» Земля у него под ногами стала смолистой от крови, и брат такой мертвый. Теперь он может слышать Салли, но не видит ее в темноте кабины. Она превратилась в ужасный влажный шум. Фокс проползает к другой стороне кабины на животе; он плачет от боли и заглядывает внутрь через погнутую оконную стойку. Измятая крыша кабины под ним горячая и скользкая. От нее пахнет дерьмом и фруктовой жевательной резинкой, и Фокс подтягивается на одной руке, пока не находит Сэл под рулевой консолью, и кусочки металла торчат из ее тела.

– Лю?

Он чувствует ее губы под своей ладонью.

– Все в порядке, – говорит она. – Я ничего не чувствую. Пой, Лю.

Он чувствует, как дыхание выходит из нее, он не успевает убрать руку. Горячий дождь ее мочи заливает ему лицо. Он приходит в себя, сидя прямо в грязи. Та же ночь и, наверное, та же минута.

Идет в поисках по дороге, крестится, чтобы успокоиться, лелеет надежду.

Но он находит Пулю на каменном краю бахчи, его голова расколота, как канталупка, он все еще пахнет мылом, и пижама на нем чистая.

Национальная гитара в чехле прямо там, на жнивье. Пыльная мандолина. Тряпка, в которую набились репьи.

Далеко, у дома, лает прикованный пес.

И наконец, на другой стороне дороги, в мягкой грязи, светящаяся под луной Птичка. Как упавший воздушный змей, в своей ночнушке, дышит, дышит, но Фокс никак не может поднять ее. Его ключица выпирает, как сломанный брус. Когда он снова пытается приподнять ее, он почти складывается пополам под ее весом и падает на спину в окрашенный кровью овес. Его спину скручивает яростный спазм, но он все еще чувствует горячее дыхание ребенка на своей руке. Он невероятным усилием поднимается на ноги и некоторое время пытается отдышаться; а потом здоровой рукой берет маленькую, теплую ножку и тащит ребенка по белой колее несколько шагов, сопротивляясь боли, пока ему не становится стыдно от ее задушенного вскрика из грязи, и он уступает. Он знает, что не должен был ее трогать. Отступив назад, он натыкается на вспоротое брюхо гитары, и она кричит, и несколько минут Фокс исполняет чудовищное эстрадное представление, пытаясь стряхнуть с ноги эту дрянь.

Луна висит над домом. Он хромает по колее. Он ползет, он еле волочит ноги. Он оставляет их всех там, под луной. Ветра нет, но проволока ограды поет, и шип стоит над сорняками. Как раз за порушенным забором в ночи дрожат тяжелые оранжевые бутоны рождественских деревьев, а за ними сияют жучиные спины арбузов. В доме он маленькими порциями боли преодолевает ступеньки веранды, и, когда ноги отказываются идти, он прислоняется к косяку и размазывает чью-то кровь по деревянной раме.

Стол на веранде завален крабовыми шкурками и влажной газетной бумагой – ее уже оккупировали муравьи. Тарелки, пивные бутылки – тараканий угол. На перилах висят детские трусы из грубой ткани.

Внутри сияют половицы. Телефон работает – слышен длинный гудок. Дом пахнет жизнью, но Фокс знает, что видел конец света.

Прогулка обратно вверх по холму не успокаивает его. Фокс возвращается в темноте – и все его мировоззрение порушено, и мысли разбегаются сразу во всех направлениях. Кривой гортанный звук ее смеха. Жалкая перспектива вовлечения детей – и, что еще хуже, вполне возможно, что все уже кончилось сегодня вечером, что для нее это вполне могло быть просто очередное приключение. Во всяком случае, остается надеяться, что она не настолько глупа, чтобы хвастаться этим за его счет. Никто не может сознательно делать такую глупость, ни одна душа, у которой есть хоть какое-то представление о Бакриджах. Даже сама мысль о них, о том, что он может снова попасть в их орбиту, сотрясает его. Сложно сказать, почему именно. Большой Билл давным-давно покойник, его больше нечего бояться, но даже он был по большей части легендой для мальчишек Фоксов. Они понимали, что Уайт-Пойнт – его город и что еще до того, как были построены первые лачуги, все побережье считалось его феодом. Фокс никогда не видел пожара или тонущего корабля своими глазами, и он никогда не слышал прямого рассказа об этих парнях-япошках, которые исчезли после войны. Его старик никогда не говорил об этом, но то, как цепенел отец при одном упоминании этого имени, говорило о многом.