Финал новогодней пьесы - Яна Дубинянская

Они катались по земле, и в спину впивались то камни тропы, то колючие ветки кустарника, и Франсис изо всех сил сжимал тощее запястье, однако нож не желал выпадать из крепко стиснутой, словно железной кисти. И еще Винченцо немыслимым образом удерживался сверху, как ни старался лейтенант подмять его под себя, и тремя жуткими ночными светляками сверкали пронзительные черные глаза и металлическое острие.

Мерзавец, а я ведь спас тебя тогда, вытащил из расщелины, хотя мог бы… Очень захотелось озвучить эту мысль, но, высказанная сейчас, она бы очень напоминала просьбу о пощаде. Черт, но откуда столько цепкости и силы в таком хлипком мешке с костями?! И надрался, наверное, для храбрости… на мертвой хватке и молниеносных движениях режиссера выпитое никак не отразилось. Франсис из последних сил отводил от себя руку Винченцо, и кончик ножа завис в нескольких сантиметрах от шеи.

Если б это хоть был ее муж, высокий, здоровый, достойный противник, имеющий на нее права, в конце концов! Так глупо, нелепо умереть от руки жалкого ничтожества, которого Лара даже…

– Она тебя даже знать не желает, – сквозь зубы прохрипел Франсис, и нож вонзился в землю у самого его подбородка. – Ты же чуть не утопил ее тогда, на съемках, ты, гений недорезанный…

Винченцо понадобилось четверть секунды, чтобы опомниться от страшного обвинения и выдернуть нож из земли. Франсис резким рывком откатился в сторону, хотел подняться на ноги и не успел, – режиссер снова кошачьим прыжком оказался над ним, занес лезвие, – но в этот момент отброшенная вбок левая рука лейтенанта нащупала что-то гладкое в переплетении травы и веток.

Да будут благословенны любители выпить на лоне природы и зашвырнуть после бутылку в придорожные кусты!…

Франсис намертво сжал толстое стеклянное горлышко и с размаху саданул бутылкой о ствол дерева за спиной. Приглушенный звон и громкий шелест сыплющихся осколков.

И тут же почувствовал удар в грудь.

Боли не было – просто теперь наверху горели в темноте только два светляка – два черных ненавидящих глаза.

И смутно белела тощая шея с выпуклым вздрагивающим кадыком. Совсем близко.

Боли еще не было, когда он выбросил вперед чугунно-тяжелую, непослушную, чужую левую руку, сосредоточившись на этой шее, не видя и не зная ничего, кроме нее, сведя весь мир до одного огромного, ходящего ходуном кадыка…

И мощный теплый фонтан ударил в лицо, соленые брызги упали на губы, – это волна разбилась о борт яхты на резком повороте, а солнечные блики сверкали по всему безбрежному морю, и укоризненные карие глаза глядели с прекрасного лица, сплошь залепленного волосами, и трепетала в просвете между мокрыми прядями родинка над губой…

А потом и это лицо обмануло, превратившись в чье-то чужое, темное, с нахмуренными густыми бровями и крючковатым носом.

И пришла, наконец, боль.

Острая боль пронзила все тело, вырвала из сна, сотрясла страшной дрожью, и Марша вскочила было с кровати… Нет!!! Надо лежать, она где-то читала об этом, ни в коем случае нельзя совершать резких движений, только так можно спасти ребенка…

Профессор! Он все знает, он должен помочь…

– Господин профессор, – беззвучно позвала она. И громче, уже овладевая непослушным языком:

– Господин Арриго!

Никто не отвечал. Боль постепенно отпускала, расходясь равномерными пульсирующими волнами. Кажется, она гнездилась не в животе, а где-то выше, в груди… впрочем, определить было трудно. Никогда раньше с Маршей не случалось ничего подобного. Сердечный приступ? Вроде бы они происходят как-то по-другому… Надо спросить у профессора.

Она осторожно повернула голову. Кровать Дейла Арриго была аккуратно застелена. Конечно, он же предупреждал, что сегодняшний семинар может перерасти в стихийную дискуссию и затянуться… еще он просил не запирать изнутри дверь. Днем профессор уже стоял целых четверть часа под собственным номером, тарабаня изо всех сил и ловя насмешливо-сочувственные взгляды коллег. А Марша не слышала, – нет, правда, она совсем ничего не слышала, сидя с ногами на кровати лицом к стене, мучительно пытаясь придумать, что же делать дальше…

Альберт Сон. Он словно специально прятался от нее. В гостинице он ухитрился зарегистрироваться под вымышленным именем рядового солдата из приезжей воинской части, занимая при этом отдельный номер-люкс. Когда Марше удалось, наконец, определить, где именно Сон живет, и как следует выстроить железную цепь аргументов, которыми она собиралась воздействовать на этого страшного непробиваемого человека, уже близился вечер. С отчаянной решимостью она поднялась на четвертый этаж и постучалась к драматургу. Никто не отозвался, и Марша спустилась вниз узнать у портье, уходил ли из гостиницы очень высокий бородатый мужчина в пестрой рубашке.

Не уходил. Более того, портье, проникшийся неожиданной симпатией к молоденькой любовнице профессора Арриго, – а кстати, госпожа Брассен, это правда, что биохимикам платят по две тысячи суточных в валюте?… – любезно сообщил Марше, что на данный момент во всей гостинице и нет никого, кроме нее и того самого человека. Ученые на конгрессе, солдаты в патруле, столовая уже закрыта, даже в баре санитарный день… Если Альберт Сон не лазил по чужим комнатам в отсутствие хозяев, он мог находиться только у себя.

Марша стучала долго, и нарастающее раздражение глушило волны неуверенности и страха. Если бы тогда Сон все-таки открыл дверь, она бы не растерялась. Она во что бы то ни стало заставила бы его вернуть Франсиса. Прежнего Франсиса, жизнь которого не зависит ни от каких пьес. В жизни которого скоро появится красивая синеглазая девочка по имени Изольда, или сын – нет, не Франсис, зачем нам путаница в именах? Он сам придумает имя своему сыну…

А если бы Альберт Сон не смог, – вдруг она требует в принципе невозможного? – или же не захотел этого делать…

Что ж, наверное, она бы его убила.

Но он не открыл. В конце концов, он мог лечь спать или просто задумался, отключившись от всего мира, – Марша поняла бы. Она вернулась к себе, легла пораньше с благословения профессора Арриго, так и не соорудившего ширму, а утром вскочила в пять часов и, превозмогая головокружение и тошноту, встала на страже под Соновой дверью.

В девять утра Маршу нашел там профессор и долго бушевал на радость коллегам и солдатам, безуспешно пытаясь уговорить ее вернуться к себе. А в десять явилась горничная со сменным бельем, постучала, подождала, а затем своим ключом отперла замок.

Марша успела заметить смятую постель на кровати в номере. Но Сона уже не было.

Четвертый этаж. Каким образом?!

Она выслеживала драматурга в столовой, в баре, в вестибюле, она дала взятку портье, а сама отправилась в город, на набережную – разумеется, пустая и безнадежная затея, но вдруг?!… У берега стояли яхты, и Марша вспомнила, что надо вернуть куртку и шляпу тому моряку с «Изольды»… как-нибудь потом, он никуда не денется. А вот военных кораблей в порту стало заметно меньше. Боже мой, в комендатуре ей так и не сказали, когда уходит корабль Франсиса…