Фотькина любовь - Михаил Шушарин

Медленно наступала темнота. Усилился ветер. Понеслись по лощинам снежные вихри-великаны, сталкивались друг с другом, рассыпались. Большое неяркое солнце спряталось за скалы. Пора. Сашка пополз от валуна к валуну, зарываясь с головой в снег. Сколько надо времени, чтобы под пулеметным огнем, по-пластунски, незаметно для врага преодолеть почти полуторакилометровое расстояние? Таких, поди, и нормативов спортивных нет. В полной тьме Сашка выполз к ручью, на шершавую, вздувшуюся как огромный спрут, ободранную ветрами наледь. Где-то здесь должен быть человек!

Сашка это знал точно, потому что хорошо видел, как секли немцы по левому берегу ручья, терюша сугробы. Где он? Сашка обследовал каждый валун, каждый сугроб — никого не было. Хотел уже уходить, когда заметил под снежным карнизом, образовавшимся на берегу ручья, лежавшего ничком снайпера. Осторожно подполз к нему, повернул лицо и вскрикнул. Это был Рамазан. Вражеская пуля вошла в заключичную ямочку и вышла у поясницы. Снег подтаял от крови. Сашка вцепился ему в руку, долго нащупывал и наконец облегченно вздохнул: пульс работал.

— Рамазан. Это я. Слышишь! — зашептал он. — Сейчас тебе будет хорошо.

Сашка размотал плащ-палатку, осторожно подсунул ее под Рамазана, закрутил лямки и начал потихоньку тянуть вдоль ручья, к своей обороне. Когда дотащился до кустарников, сделал передышку. Присел к раненому, шепотом спросил:

— Ну, как ты?

Губы Рамазана дрогнули:

— Видел я, как ты того фашиста снял… Я их хотел отвлекать от тебя…

— Спасибо, Рамазан, — Сашка гладил его лицо, шептал какие-то обнадеживающие слова и плакал.

Рамазан повторил сказанные когда-то Тимофеем Лопатиным слова:

— Я уберусь… Зинку и детишек не забудь, браток… Лисиц я не убивал, ты это лукавил… Никакого зверя не убивал. Прости.

— Правильно, Рамазан, — обрадовался Сашка: коли уж парень про лисиц заговорил, значит легче стало. — Это я врал комбату!

Короткой была радость. Рамазан внезапно дернулся всем телом и не произнес больше ни слова. Сашка, чтобы вернуть ему сознание, растирал снегом лицо, уши… пробовал даже материть. Но быстро понял необратимость случившегося — Рамазан умер.

Сашка поднял и вынес его тело в расположение части.

Наутро по приказу старшины трое снайперов сколотили из теса-однорезки легкий гроб. Похоронили Рамазана у подножья замшелой скалы. Вся рота была выстроена у могилы. Три раза ударили из винтовок. Маленький комбат сказал, что Карлеутов был достойным примером великого служения Родине. Больше речей никто не произносил.

С войны солдаты возвращались по-разному. Кто раненый пришел, кто — здоровый, кто шмуток понавез из Германии, всего — от ковров и мотоциклов до детских пустышек и женских панталон, а кто с единственным вещмешочком походным заявился. Это зависело от того, сколько у кого совести. Ясное дело, упрекать за трофеи никто не упрекал, да и хвалить, по-моему, не хвалили. Кто, говорят, попа любит, а кто и попадью.

Сашка Лопатин протопал всю войну, живой остался. Вез с собой маленький звонкий аккордеон, что подарил ему при прощании один немец (тоже Александром звали). «На, Сашка, — сказал он, — на память. Ты — гут человек!» Все богатство Сашкино — вещмешок с мылом, котелком, двумя парами теплого белья и полотенцем да аккордеон. Зато наград у сержанта подходяще: два ордена Славы да «Красная Звезда», две медали «За отвагу», да «За оборону Заполярья», «За взятие Кенигсберга», «За освобождение Праги»… И носил их Сашка не в кармане и не в вещмешке, а на груди. Всегда. Постоянно. Не на базаре куплены.

Когда эшелоны с демобилизованными катили по польским землям, тысячи людей выходили встречать русских. Улыбки, цветы, вино! Можно было просто так выйти из вагона и поцеловать самую красивую девчонку. И она, эта девчонка, и он, сержант Лопатин, были молоды, красивы и счастливы. Никто за это не осуждал, не обижался. Свалили к чертовой матери треклятый фашизм. Оттаивали у людей сердца. Было время самых больших надежд.

Когда жарким июльским днем вышел Сашка на перрон станции своего районного поселка, он, в первую голову, направился в чайную. Заказал графин водки и обед.

— Графина-то тебе, поди, много будет? — спросила сухопарая буфетчица.

— Мне немного, — ответил Сашка. — Мне его даже мало, гражданочка. Я побольше заработал.

— Гляди, сынок, как лучше, — согласилась она.

За дальним столиком сидели трое стариков, казах и двое русских. Сашка сел четвертым. Казах достал из мешка, стоявшего под столом, круглую буханку хлеба и, прижав ее одним краем к груди, ловко располосовал сделанным из литовочного жала ножиком. Положил каждому по нескольку ломтиков.

— Клеп тут мало дают, супа — много! — улыбнулся.

— Спасибо, батя, — кивнул Сашка.

Когда принесли суп, Сашка налил всем по стакану.

— Давайте, земляки, за победу!

Выпили и дружно, как по команде, взялись за ложки. Потом уж разговорились.

— Откуда будешь? — спросил сидевший напротив.

Сашка назвал деревню.

— Э-э-э! Так вот Петро, — он кивнул на казаха, — сейчас только оттуда приехал. Не подфартило мужику!

Старики засмеялись.

— Что такое? — полюбопытствовал Сашка.

— Расскажи, Петро!

— Вам смеяться не надо, — серьезно взглянул на приятелей Петро. — Об таком деле смеются старые дураки!

Он положил сухие обветренные руки на стол, разглядел их и продолжил:

— Ты, солдат, понимать будешь лучше всех… Шурин моя есть. Баба его Марья (он произнес Марья) померла. Ребятишки остались. Говорит мне шурин: поезжай туда, женщина там есть, слыхали, труженица. Шибко хорошая. А мужика нет. На войне загубили. Посватай, говорит, жить будем. У нее ребятишки, у меня ребятишки. Ну, я и пошел… Гнедка привязал, в избу. Так и так, говорю. А она на меня: «Ты, старый шорт, айда отсюдова, чтобы нога твоя больше здесь не была». Вот это баба! Давно такой бабы не видел!

Петро зацокал языком:

— Ай! Хороша! Таки бабы все были бы!

— Как зовут ее? — спросил Сашка.

— Зинкой зовут! Карлеутова. Доярка.

На лице Сашки не дрогнул ни один мускул.

— Знаю… Немножко.

Выпили оставшуюся водку, и Сашка заторопился. Взвалил на плечо мешок, взял в руку аккордеон, зашагал на большак. Вскоре «проголосовал» попутной полуторке, попросил шофера добросить до деревни. Шофер, молоденький украинец, с голубыми в пушистых ресницах глазами, приветливо сказал:

— Сидайте. Чего ж не добросить. Такому чоловику, як вы, всегда рады.

Когда до деревни оставалось километра четыре, Сашка попросил остановиться:

— Я тут пешком дойду.

— Та, чего ж вы, я же и до самой хаты бы довез.

— Спасибо. Не надо. Места родные, понимаешь! Пройдусь, погляжу!

— Понимаю, — парень немножко помолчал. — Ридно мисто, оно и есть ридно… Ну, тогда счастливенько вам!

Полуторка стрельнула громко, рванулась с места. Сашка легко перепрыгнул кювет и зашагал напрямик к Васькиному хутору.

Озеро и поляна были объяты той колдовской тишиной, от которой становится немного не по себе. Ни одна веточка не шевельнется. Все уснуло. И кажется, кто-то затаился в лесу, вот-вот закричит или застонет… Но до чего же она маленькая, эта краснеющая от земляники Васькина поляна — Сашкино и Рамазаново детство! Сашка постоял на том месте, где когда-то стояла изба (осталось несколько подгнивших столбиков, заросших крапивой), нашел камень на берегу, с которого прыгали голышами в воду. Искупался и лег на траву.

…Вместе с отцом и Рамазаном они косили здесь сено. Отец отбивал литовки, а Сашка командовал Рамазанкой: «Равняйсь!», «Смирно!», «Вперед, шагом марш!» И начинал считать по-казахски: «Бир-экев», «бир-экев», «раз-два», «раз-два!» Отец сразу замечал бездельников и говорил: «Сашка! Буруху поймай, своди к озеру, напой! Рамазанко, возьми лагушку, принеси воды. Да не у самого берега черпай, щелок, а подальше в воду зайди, штаны-то сыми!»

Тимофей Лопатин растил сыновей в труде, не делил на родного и неродного. Который провинится, тому всыплет.

…Была Рамазанова свадьба. Рамазан стоял за столом белозубый, с хитрющими глазами, в плечах — широк, в поясе — как оса…

…А это в сорок четвертом уж было. Приехал в часть генерал армии. Был он высок, плечист, щеголеват. Но простой, свойский. Там, возле гранитной скалы, недалеко от Рамазановой могилки, собрал всех орденоносцев, всех, кто долгое время держал оборону. Говорил о наступлении, о близком конце войны. Солдаты клялись оправдать доверие Военного совета армии, нанести решительный удар немцам. Потом он подошел к могиле Рамазана. «Кто здесь лежит?» — спросил. — «Орденоносец, снайпер Карлеутов!» — ответил, вытянувшись, маленький комбат. — «Мой хороший друг, товарищ генерал армии!» — выскочил стоявший поблизости Сашка и испугался своей выходки. Но командарм лишь горько покачал головой: «Тяжело терять друзей! Очень тяжело!»