Эрмитаж. Инфракрасный дозор - Александр Скутин

Послесловие. Ненужная глава

Очень не хотелось писать эту главу. Честно скажу – не хотелось. И сейчас пишу ее через силу. Но если не написать, у читателей возникнет законный вопрос: а почему все-таки, при моей огромной любви к Эрмитажу, пришлось уйти оттуда? Да, я люблю Эрмитаж, это плохо удается скрыть от читателей в моих рассказах о музее. И если не написать, почему я оттуда ушел – значит, дать повод для разных разговоров. А лучший способ предотвратить разговоры – самому обо всем написать. Не хотелось мне писать эту главу. Но надо, настоятельно необходимо.

Итак, мне пришлось написать заявление об уходе из Эрмитажа, разумеется – «по собственному желанию». Уж такое горячее «желание» было – до сих пор болью в сердце отдается. Для меня это было просто невозможно представить – как это, уйти из музея? Это все равно, что Родину оставить, или свою семью. Увы, бывает, что и Родину покидают, и семью теряют. Любил я этот музей, и проходя по его залам, испытывал благоговейное, радостно-возвышенное чувство, как верующий в божьем храме. Сам я безбожник, неверующий. То есть, нет веры во всевышнего в душе. Зато у меня был Эрмитаж… И тот – отняли.

С чего это началось, где концы тех начал? Наверное, с самого начала, с того дня, как я поступал в музей, сидя в кабинете завотдела Алексея Богданова.

Он сказал мне:

– Итак, мы принимаем вас (тогда мы еще были на Вы) на должность инженера охранной сигнализации, с испытательным сроком три месяца.

И словно извиняясь, Алексей добавил:

– Так положено, в музее новеньких обязательно берут с испытательным сроком, это обязательно.

– Не волнуйтесь, – ответил я, – как только скажете, что я тут лишний – сам напишу заявление об уходе.

Разумеется, я имел ввиду свой испытательный срок. И вот, почти через год, Богданов пришел ко мне в подвал, в мастерскую, и предложил написать заявление об уходе.

– Ты же говорил мне сам, – напомнил он, – что сам напишешь заявление об уходе, как только тебе предложат.

Вот оно как! Но, вообще-то, я говорил это об испытательном сроке, а с тех пор уже год прошел. Во время испытательного срока мне никаких претензий не заявили, а через год Богданов вдруг опомнился.

– Ко мне есть какие-то претензии по работе? – спросил я его.

– Нет, по работе к тебе нет никаких претензий, – ответил Богданов поспешно.

– Тогда, может, есть ко мне претензии личного порядка?

– Да, есть к тебе личные претензии.

– Так расскажи, в чем дело. Я учту это в дальнейшей работе, молодой – исправлюсь.

Насчет «молодой – исправлюсь» – это я так пошутил. Богданов сам моложе меня на два года.

– Нет, ты должен написать заявление об уходе, – твердо сказал Богданов.

Это для меня было просто невозможно: как это так – уйти из музея? Да я не мыслю себя без него!

– Знаешь что… – сказал я Богданову после некоторой паузы. – Ты хочешь, чтобы я уволился – вот ты и увольняй. Я за тебя твою работу делать не буду.

Взбесило его это сильно.

Ага. Он привык, что все безропотно у него увольнялись. За полтора года, что я проработал в музее, из отдела уволили шесть человек. Меня взяли на место уволенного, Александра Бирюкова, взятого вместо меня инженера уже тоже уволили. Не держатся люди у Богданова. Точнее, он сам их не держит, периодически меняет, такая у него кадровая политика. Из тех, кто работал со мной, практически никого не осталось, по нескольку раз поменялись сотрудники.

Что было со мной дальше, после того, как я послал Богданова с его предложением? Дальше все было грустно. Нет, понятно было, что уйти придется рано или поздно. Не может быть и речи о нормальной работе, если начальник не желает тебя видеть. Впрочем, работы не было никакой: ни нормальной, ни ненормальной. Меня вообще лишили работы. После той памятной беседы с Богдановым 10 мая 1994 года я больше не получал никаких производственных заданий. Приходил на работу в 9 часов, садился за свой рабочий стол и сидел до 6 часов вечера, выходя лишь на обед в столовую и в сортир. Некоторые скажут: да что ж тут плохого, сиди себе, и ничего не делай, да еще и платят за это. Даже квартальные премии получал. На самом деле, это очень тяжело: сидеть на работе по восемь часов и ничего не делать.

Науськанные Богдановым, некоторые сотрудники отдела перестали со мной общаться и вообще замечать. Хрен-то с ними, не товарищи и были. Хотя – обидно, ведь им-то лично я ничего не сделал плохого.

Случился даже комический случай: Богданов все время пытался поймать меня на мелких нарушениях, чтобы потом подвести меня за «неоднократное нарушение трудовой дисциплины». Как-то утром он пришел пораньше и встал в половине девятого на лестнице у служебного входа Малого Эрмитажа, его еще называют Директорским входом. Он хотел зафиксировать сотрудников, которые придут на работу с опозданием, позже девяти. Задача-максимум – изловить меня, опоздавшего на работу. Стоял он на входе аж до десяти, застукал на опоздании половину сотрудников отдела, но меня так и не дождался. Откуда ему было знать, что я пришел на работу еще раньше его, в восемь двадцать, и я давно уже сидел в мастерской на своем рабочем месте. Не спалось мне, вот и приехал рано на работу. Я вообще тогда плохо спал и сильно нервничал, даже сердце подсадил. А что, разве это нормально, когда приходится ходить на работу, где начальник тебя ненавидит и мечтает уволить, а некоторые из сотрудников, науськанные им, обходят тебя, точно зачумленного. Конечно, я понимал, что придется все же уйти. Но никак не мог примириться с мыслью, что придется оставить Эрмитаж, мой Эрмитаж. Да и не хотелось просто так, сразу сдаваться. Уволит он меня, пусть! Но пусть сначала зубы себе обломает, уж слишком все легко ему до сих пор доставалось, этому мальчику-мажору, который скользил по паркетам Эрмитажа тогда, когда я в стройбате, в тайге, на лесоповале жилы рвал. И как это получается в жизни, что такие вот мальчики-чистоплюи по жизни легко поднимаются наверх, а потом еще и увольняют тех, кто горбом и потом честно отслужили Родине на военной службе? Как там, в песне у Александра Галича:

Как пошли нас судить дезертиры,Только пух, так сказать, полетел.

Наверняка Алексей торжествовал победу, когда я наконец-то написал заявление об уходе. Да, я проиграл. Но рано он обрадовался. За полтора года работы в музее я хорошо изучил Богданова и заметил за ним одну слабость. Или достоинство, не знаю, как правильнее будет. Люди обычно во всем стремятся к совершенству. Так вот, Богданов, каким я его знал тогда, был незаконченный, несовершенный подлец. Интеллигентное происхождение из приличной семьи все же сказывалось. Это не мешало ему по-прежнему делать подлости, но потом он горько сожалел об этом. И снова делал подлости, и снова сожалел.

Богданов предпочитал сделать подлость человеку, но потом оказать ему какую-нибудь услугу, чтобы этот человек потом благодарил его, чтобы сохранить с ним хорошие отношения. Уволил он Александра Бирюкова, но сохранил с ним деловые отношения, приятельски болтал с ним у себя в кабинете, попивая кофе. Предложил Богданов «уйти по-тихому и без шума» наладчику Алексею Шпыневу, которого в отделе любили все, особенно барышни. Но при этом пригласил уже уволенного Шпынева на ежегодный пикник нашего отдела за городом, и выпивал с ним, чокаясь стопариком и распевая песни. Выжил Богданов из отдела Диму Тыквина, но – взял на работу его супругу. Вот какой славный парень Богданов, не сердитесь на него, если он и делает кому гадость, так то ж по необходимости, ничего личного!

Увы, Богданов несовершенный подлец, ему очень даже знакомы муки совести. Небось, свечки пудами в церковь носит, замаливая свои подлости. Помолится – и снова гадит. Наверное, и со мной он тоже хотел разойтись «по-хорошему», без скандала. Да только натолкнулся в моем лице на жесткий и бескомпромиссный отпор: «Хочешь уволить – увольняй! А как – это уже твое дело». Не получилось со мной «по-хорошему».

Ох, Леша, знаю тебя хорошо. Хоть и не видел тебя ни разу с тех пор, как ушел с музея, но знаю, ты ждешь встречи со мной, ждешь, как прощения и избавления. Чтобы я тебе сказал что-нибудь вроде:

– Да ладно, Леша, забудем прошлое, никаких обид.

И выпили бы вместе, как старые приятели. И ты получил бы желанный покой в душе, ведь совесть постоянно терзает тебя.

Увы, я на беду свою, злопамятный. Подлость не забываю и не прощаю. Чтобы совесть не терзала душу, не замаливать грехи надо, а просто не делать подлостей.

Читатель может сказать мне, а сам бы я смог вот так прямо сказать все это Богданову в лицо, назвать его подлецом?

А я уже говорил ему это. Говорил, что он подлец, в его же кабинете. И он даже не возражал. Лишь пытался оправдать себя:

– Да, я сподличал, но вынужден был это сделать.

Ах, подлость всегда находит оправдания, всегда-то она вынужденная. Послушайте как-нибудь в суде оправдания преступников: ни один из них не скажет, что совершил преступление просто потому, что подлец, мерзавец и негодяй. Нет, они обязательно скажут, что были «вынуждены» совершить преступление. Как известно, это не освобождает ни от вины, ни от наказания.