Есть о чем вспомнить - Людмила Семигина

Дядя Сережа громко расхохотался, закинул ногу на ногу. Штанина поднялась у него так, что половина волосатой ноги висела голая.

— Слышь, Татьяна, сын-то прямо в точку — сразу ему дети! А что, это мы сообразим, я мужик здоровый!

Это-то, по-видимому, и погубило жениха. Пашка заорал, как ошпаренный, бросился на дядю Сережу, а я выскочила на улицу. Почти тут же вышел дядя Сережа. Он уже не смеялся, а зло кричал на ходу:

— Ишь, гаденыш! Черт тя возьми! Ноги моей у вас не будет. Слышь, Татьяна, пожалеешь!

Тетя Таня стояла на крыльце, гладила Пашку по голове и улыбалась.

— Ты что, Паша, сразу кидаться-то? Мы б ему и так от ворот поворот.

— А че он? — кипятился Пашка. — Думаешь, для чего он сказал «я мужик здоровый»? Пугает, сволочь! Я, дескать, бить вас буду. Вот тебе!

Пашка показал вслед «жениху» большую фигу.

До сих пор я благодарна тете Тане. Не будь ее, жизнь моя под теткиным влиянием могла сложиться иначе. Тетя Таня научила меня отличать хорошее от плохого, справедливое от нечестного.

Весна, стихи и первая любовь

Пожалуй, нигде так остро не ощущается приход весны, как в деревне. Наша речушка, закованная льдом, вдруг начинает дуться и сердиться. Ледяная шуба становится тесна ей, располневшей от весенних ручьев, и лопается то тут, то там. И вот уже огромные куски, глыбы ползут, налезая друг на друга. А речка все ширится, заливает огороды по ту и другую сторону. Солнце пригревает все жарче. Выползает первая травка, ярко-зеленая, нежная. Пахнет землей.

На высохших лужайках визжат от удовольствия ребятишки. Палят цигарки на бревнах мужики и старики. Парни ловят баграми льдины, соломы накладут, подожгут — и айда-пошел! Или какую-нибудь девчонку схватят и тянут ее на льдину. Упирается, верещит для блезиру.

После зимы сил накопится, не знают, куда приложить. Затеют бороться, народ кругом соберется, болеют, подсказывают…

Мы с Пашкой ничего не пропустим. По куску хлеба возьмем — и на берег. Той весной заканчивали седьмой класс и считали себя уже почти взрослыми. Пашка вытянулся, над губой у него рос пушок, и он по несколько раз в день заглядывал в зеркало.

— Лизка — девка, и то так не пялится в зеркало-то, — смеялась тетя Таня. — Ишь ты…

Я же была маленькой и тощей. Тетка причитала:

— Без отца, без матери, витаминов не хватает.

А тетя Таня успокаивала:

— В кого тебе рослой-то? Отец твой ростом небольшой был, мать — худенькая… Войдешь в лета и нальешься.

С весной к нам обоим пришло незнакомое волнующее чувство. Хотелось чего-то необыкновенного, светлого, щемящего душу. К нам пришла юность.

Помню, Пашка попросил меня нарвать первые цветы с теткиного огорода. Я нарвала букет и спросила:

— На что тебе цветы-то?

— Много будешь знать, скоро состаришься.

Он засунул цветы за пазуху и ушел. Я обиделась и одна ушла на берег. Солнце уже село. Мне было тоскливо. Я знала: цветы предназначены Идке. Идка жила на другой улице. Она училась вместе с нами в одном классе. Была Идка черная, как негритянка, волосы курчавые, только зубы да глаза блестят. Это и отличало ее от всех девчонок. Пашка говорил, что за ней даже взрослые парни ухаживают. И не раз обещал «набить морду» за нее. И меня приглашал.

А мне из девчонок нашего класса больше нравилась Нина Власова. Она была полной противоположностью Идке. Светленькая, плотная, с большой толстой косой. Однажды Нина призналась мне, что ей нравится Пашка.

— Что ты в Идке хорошего нашел? — возмущалась я. — Выгибуля! Влюбись лучше в Нинку.

Но в Нинку он не хотел влюбляться. Он писал Идке какие-то записочки, подмигивал ей. Все это вызывало во мне немой протест. Во-первых, я ревновала его из-за Нинки. Во-вторых, не хотела, чтобы вот так понимали любовь. Лично я считала, что любовь — чувство необыкновенное, неземное. В то время мне нравился Колька Колесников, но никто об этом не знал. Пашка, наверное, что-то почувствовал и однажды предложил свои услуги:

— Хочешь, Кольке скажу, он тебя в кино пригласит.

Я рассвирепела до такой степени, что Пашка еле успокоил меня, больше на эту тему разговор не заводил.

Я сидела на берегу, бросала в воду камни и думала. Думала обо всем: о Кольке, о Пашке, о будущем. Где-то куковала кукушка. Прямо над речкой повисла большая белая луна. Было тепло и тихо. В этот вечер я впервые стала сочинять стихи. Они были неуклюжие, робкие и тоскливые.

— Чего ты тут бумчишь? — Пашка явился так незаметно, что я вздрогнула и покраснела. Но ему было не до меня.

— Пошли со мной, у Идкиного дома какой-то шкет крутится. Ждет, наверное, когда ему шею намылят.

Мы засели за плетнем напротив Идкиного дома. Парень появился минут через пять. Мы услыхали, как чиркнула спичка, и улицу осветил факел.

— Вот, сволочь! — прошипел Пашка. — Да это же Колька, гляди!

Да, это был Колька Колесников. Я замерла от обиды и своего первого девичьего горя.

— Видал? — Пашка потряс кулаком перед моим носом. — Я ему не факел, я ему фонарь подвешу, шкура продажная!

Скрипнула калитка у Идкиного дома. Тонкая фигурка в светлом платье осторожно выскользнула на улицу. Пашка засопел от обиды. Идка подошла к Кольке, они о чем-то пошептались и пошли к речке. Луна вышла из-за тучки и осветила их. Колька взял Идку за руку, она что-то тихо говорила ему.

— Палец она порезала сегодня, — мрачно сообщил Пашка и, вздохнув, добавил: — Рука-то у нее нежная.

Непривычное слово сладко коснулось уха. Мы сидели молча, обиженные и оскорбленные. Пашка нюхал так и не подаренные цветы и хмурился.

— Паш!

— Чего тебе?

— Хочешь, я тебе стихи прочитаю?

— Валяй.

— Куковала кукушкаНад сонной рекой.А по волнам плыл вечер,Печальный такой.Звезда в речку упала,Легла на песок.И по волнам запрыгал,Заиграл ветерок.

Я настороженно замолкла.

— Есенин, — определил Пашка.

— Нет, я.

— Ловко у тебя получается, — похвалил он и тихо сказал: — Слышь, Лизка, давай эти цветы я лучше тебе подарю?

— Спасибочки! — фыркнула я. — Ты свои нарви, потом дари… Грамотный какой!

— Пойдем тогда Нинке под окно положим, — быстро вывернулся Пашка. — Она хоть и толстая, а так ничего, мировая.

Прошли годы. Мы с Пашкой, теперь уже Павлом Викторовичем Сердюковым, разошлись-разъехались в разные стороны. Как ни странно, он стал учителем, хотя, сколько помню, мечтал летать, плавать, строить всевозможные гидро- и электростанции.

Но дружба наша не ослабла, а с годами становилась все дороже для обоих. Тетя Таня жила с Павлом в городе, нянчила его пятерых детей. Встречались мы редко — работа, семьи, текучка, но писали друг другу часто и по необходимости. Все мечтали собраться вместе в родном селе.

И вот, совсем неожиданно, мне выпала журналистская командировка в родные края. В районной газете меня приняли приветливо, а когда узнали, что родилась здесь, без слов дали в распоряжение редакционную машину. «Возвращение к Альма-матер — к кормящей матери, — пошутил редактор, мужчина уже пожилой, очень жизнерадостный и веселый. — Знакомо это чувство. Я ведь тоже деревенский. Ну, всего доброго! Может, привезете что-нибудь для нашей газеты, свежим-то глазом перемены виднее. Сколько вы не были дома?»

Он так и сказал — дома.

— Пятнадцать лет.

Старенькие «Жигули» ныряли по фиолетовой, сухой и мягкой от пыли дороге. Водитель был парнишка молодой, разговорчивый, звали его Лешкой. Он болтал без умолку и дергал машину, нимало не заботясь, что меня швыряет, как в грузовике, в разные стороны.

— Платят мало, конечно, — сам с собой соглашался он. — Че сто пятнадцать рэ! Мне друг джинсы привез — двести пятьдесят рэ. У мамаши взял сто пятьдесят, сто своих, все авансом выписал, получки теперь — шиш. Зато джинсы! Фирма — Штаты! Еще обещал дубленку монгольскую и маг японский, а это, считай, кусок собирай…

— Кусок — это сколько? — не поняла я.

— Тыща, — удивленно покосился на меня парень. Он, видимо, предполагал, что, если я журналист, да еще из крупной газеты, то непременно должна ворочать этими «кусками».

— Я тут временно работаю, скоро в армию, а после дембеля — в Магадан или в Якутию. Лет пять повкалываю, соберу тысяч тридцать — и на юг или на Украину. Куплю дом, женюсь, — Лешка так крутанул на повороте баранку, что я чуть не высадила дверь машины, и сообщил: — У меня все распланировано!

Я с невольным удивлением и любопытством посмотрела на него: молодой, а какой хваткий. Откуда это у него? Мы с Пашкой мечтали учиться, что-то изобретать, что-то строить…

Если мы с Пашкой, замирая от удовольствия, слушали по вечерам передачи из черной шляпки радиодинамика, то сейчас у моей пятнадцатилетней дочери с утра до вечера крутятся магнитофонные кассеты с записями заграничных ансамблей. И моя дочь просит джинсы, и мечтает о всякой модной шелухе, потому что это, по их разумению, модно, это современно, это престижно. Но значит ли это все, что и моя дочь, и этот мальчик Леша хуже нас с Пашкой?