Рубашка - Евгений Гришковец

Макс: Конечно будут! И ещё будут не любить. Кстати, в любом случае. Возьмёшь ты деньги или не возьмёшь, без разницы… Знаешь, Саня, а мне деньги нравятся. Вот сами по себе нравятся. Вот смотри: например, спроси меня, сколько стоит мой друг, например ты. Я бы за такой вопрос сразу раз и в глаз! А когда иду покупать тебе подарок на день рождения, хожу по магазинам и прикидываю: «Ага, вот это для него слишком дёшево, а вот это слишком дорого. И выбираю подарок по такой цене, которая, я полагаю, тебе подходит. Понял?! То есть, нахожу конкретную цену! Кому? Другу! Тебе! Свинство?! А забавно!

Я: Не-е-е! Я не об этом. Нравятся деньги или не нравятся, какая разница. Они есть, и с этим ничего не сделаешь. А я хотел бы их не чувствовать. Вообще не чувствовать деньги…

Макс: Это как это? Не чувствовать?

Я: Как? Ну, например, покупаю я зимой клубнику. Захотел этой клубники с молоком и сахаром, как в детстве. И ведь могу её купить, денег достаточно. Но обязательно подумаю, что летом клубника будет вкуснее, а главное – дешевле. Вот чего я чувствовать не хочу! Зато хочу покупать в июне первую, самую первую черешню, и не чувствовать, что это дорого, а через неделю станет дешевле. Понимаешь, чего я хочу?!

Макс: Понимаю! (Макс пожал плечами.) Я бы очень хотел иметь шапку-невидимку, хотел бы дышать под водой, как рыба, и иметь маленький летательный аппарат, такой, безопасный, какого пока не существует, этакий фантастический. Я этого всего хочу! Но хотением этого я не занимаюсь. Я больше думаю о деньгах, да, Сань! Думаю, как мне закончить одно дельце, и выгодно его закончить. Думаю, покупать мне новую машину или не покупать, а если покупать, то какую. И ещё много других вопросов решаю, которые по сути такие же… А хотел бы иметь шапку-невидимку, хотел бы дышать, как рыба. И сильно-сильно хотел бы поговорить с отцом. Сейчас поговорить. В теперешнем моём возрасте. Но отец-то умер… и давно! А мы перед его смертью поссорились… Я к чему это… К тому, что про отца и про шапку-невидимку мне говорить приятно, а главное, не стыдно! Знаешь почему?! Потому что это не-воз-мож-но! А про новую машину… хули про неё говорить? Надо будет – куплю!!! Саня, а ты не опаздываешь?

Вот так разговор закончился.

Меня как будто облили самой холодной в мире жидкостью. Я взглянул на часы. Паника слегка улеглась, я просидел лишних семь-восемь минут. Но как я мог так забыться?! Как я могу так рисковать?! Я бросился к гардеробу, а Макс поспевал за мной, весело подгоняя меня. Мне же было не до шуток.

– Вот видишь, Саня, как только заговорил про деньги, тут же забыл про любовь!

Макс, сволочь, был прав…

11

Было уже десять минут восьмого, когда мне удалось наконец-то поймать машину. Чисто или не чисто внутри этого автомобиля, мне было совершенно неважно. Главное – ехать. Быстрее!

– А где конкретно? Проспект Мира длинный, – спросил меня худой и коротко стриженный водитель.

– Я не помню номер дома, там покажу. Мне прямо на проспекте… ну, то есть, сворачивать никуда не нужно. По ходу справа… – я нервничал и с трудом формулировал.

– Хорошо, понятно, – сказал водитель. – А мы торопимся?

– Мы просто опаздываем, – быстро ответил я.

– Ну, если мы спешим, то можно попробовать… – запел он обычную водительскую песню.

– Конечно-конечно! Разумеется! Если доедем за сорок минут, – прервал я его и без того ясное высказывание, – я не обижу.

Машин было отчаянно много. Опоздать можно было запросто. Начало восьмого! Шутка ли? Москва почти не двигалась. Но мой водитель…

Он имел удивительную манеру вождения. Очень худой и высокий, он сидел, не откинувшись на спинку сиденья, а наоборот. Он как бы склонился над рулём и, казалось, старался упереться носом в лобовое стекло. Он постоянно двигал своими длинными руками и ногами – жал на педали, переключал скорости и беспрерывно рулил. Он вертел своей остроконечной головой и высматривал каждую возможную лазейку. Как только он её находил – тут же делал рывок туда. И при этом он, не умолкая, комментировал действия других водителей. Обгоняя кого-нибудь, обязательно оглядывался и говорил: «Ну, конечно! В очках! Баррран! Не видит ни х…!», или «Баба! Я так и думал!», или «Где же они права-то покупают, а?» и так далее. Он чувствовал себя на улице, как на войне. Он как бы пробивался вперед короткими перебежками, постоянно анализировал изменяющуюся оперативную обстановку и моментально принимал решения.

Машина у него была тоже почти военная. В ней отсутствовали какие-либо излишества. Там, где должно было находиться радио, зияла чёрная дыра, и из тьмы торчали провода. Водитель перехватил мой взгляд.

– Украли! Месяц назад уже! Поссать отошёл, прихожу – нету. Я думал, на такое радио вообще ни у кого не встанет. Не-е-е! Всё воруют! – он говорил быстро, как будто стрелял короткими очередями. – Этой машине уже пятнадцать лет. И всё равно, только за этот год уже три раза пытались угнать. Но кроме меня её никто не заведёт. Так что, бесполезно, – говоря это, он сунул в рот сигарету и прикурил.

– Простите, – тут же сказал я, – вы не могли бы не курить, у меня астма, – соврал я. Я не хотел, чтобы он курил. Мне это совсем не мешало, но я не желал пропахнуть дымом перед встречей с Ней. Про астму я соврал, чтобы водитель не обижался.

– Извиняюсь, – сказал он и проворно выкинул сигарету в приоткрытое окно. Он ужасно резко разгонял свой полностью разболтанный автомобиль, который гремел каждой деталью, и так же резко тормозил. Я по привычке тоже давил ногой на несуществующий тормоз.

– Не тормози, не тормози, – мои движения не укрылись от его внимания, – не бойся. Я на скорой помощи раньше работал. Доедем, не ссы!

Он продолжал постоянно что-то говорить. А я понял, что так боюсь опоздать!!! Хотя, чего было так бояться? Если взглянуть на ситуацию иначе… Ну, на сколько я могу опоздать, ну, на десять минут. Что Она, не поймёт? Да поймёт, конечно! Ну, будет у нас не тридцать минут, а двадцать. Ну и что?! Для того, чтобы сказать Ей то, что я хочу сказать, достаточно минуты. А если я не решусь сказать Ей сегодня, что я Её люблю… как никогда не любил… То тут хоть два часа, хоть три… Но почему-то было ясно, что опаздывать нельзя! Лучше приехать минут на пять-десять раньше… Хотелось отдышаться перед встречей.

Мы двигались очень медленно. Водитель был хоть и молодец, но не мог сделать невозможного. Я сжался в комок и уставился в одну точку. Анализ ситуации, что, мол, ничего страшного, если опоздаю, не помогал совершенно. Если бы я знал, что может быть один шанс из миллиона, что опоздаю… я бы не поехал к Максу в ресторан, а приехал бы в назначенное место сразу. Сидел бы там спокойно и ждал.

Я смотрел в одну точку невидящим, расфокусированным взглядом, я слышал и не слышал болтовню водителя рядом со мной, шум улицы вокруг меня, стук сердца внутри…

Я прямо-таки физически чувствовал, как этот огромный город ворует, высасывает из меня моё время… как Москва, со всеми своими предельными силами, множит моё переживание…

Чтобы беспрерывно не смотреть на часы, я закрыл глаза и…

Я увидел весну…

Меня никто не провожал и не мог провожать. Я стоял на перроне рядом со своим вагоном. Был один из первых откровенных весенних дней. Очень яркое солнце, очень высокое небо и ужасно отчётливые оттаявшие запахи. Возле здания вокзала играл небольшой духовой оркестр. Народу было очень много. Военные, офицеры и низшие чины, успели убрать грубую зимнюю форму. Все были элегантные, наглаженные, при орденах и медалях. Женщины тоже были нарядные, с причёсками, во всём светлом.

Возле моего вагона стояли только пары. Кроме меня. Я был один. В этом вагоне уезжали офицеры, выписанные из госпиталя после ранений. Они стояли со своими барышнями и дамами. Кто-то молчал, кто-то без остановки говорил, но все смотрели друг другу в глаза и держались за руки.

Наш эшелон уходил далеко. Мелькали погоны и нашивки всех родов войск. А также пилотки, фуражки, бескозырки. В хвост состава отвели новобранцев. Их уже загнали в вагоны, они высовывались во все окна и прощались со своими. Там столпились в основном взрослые женщины, они жались к окнам, что-то быстро говорили, боясь не успеть сказать всё-всё. Возле этих последних вагонов слёзы текли ручьями. Возле нашего – слёзы капали. Но эти слёзы были слезами настоящего расставания. Те, кто прощались здесь, знали или догадывались, что больше никогда не увидятся. В любом случае.

Подходя к вокзалу, несмотря на грубое нарушение формы одежды, я полностью расстегнул плащ и две верхних пуговицы кителя. Ещё я снял фуражку и нёс её, держа за козырёк. Все мои вещи поместились в небольшой чемоданчик… Возле вокзала я купил свежих газет и… маленький букет тюльпанов. Пять тюльпанов.

Я ничего не понимаю в цветах, но тюльпаны я люблю. Особенно самые первые, маленькие, с плотно закрытыми бутонами. Тюльпаны скрипят, когда касаются друг друга в букете. Они сочные и их хочется съесть… ну, или хотя бы откусить кусочек толстого стебля.