Железная трава - Владимир Бахметьев

Опустив голову, сидел Сергей в снегу, харкал кровью. Кровь, как гроздья спелой рябины, запеклась на щеках у него, а позади, точно пень у смятой елки, стоял с дубиной в руках Козьма Чагодаш, сотский. Поодаль — урядник. Он растерянно пятился: на него наступали. Были тут мрачный бородач Евсей, белый как снег Пронин, еще кто-то из аграрников с бешено выпученными глазами… Взъерошенный, злой, похожий на бурундука, одесский грузчик Диомид, без картуза и пальто, тыкал, повизгивая в грудь Филина рукою, а сбоку кричал неистово Румянцев, железнодорожник.

— …пра-пра-пра…

Поймала Алена на лету:

— Не имеешь… права!..

И вцепилась глазами в урядника… Разваренные щеки, рыжая клочковатая бровь, нос в рябинах — ни дать ни взять кедровая шишка.

Выбралась из толпы Акимовна, растолкала людей, пнула прочь сотского Чагодаша, ухватила Сергея, постояльца своего, под мышки.

— Ну-ко, робята, пособляй!..

Торкнулся к ней урядник:

— Не сметь…

— А увечить человека сметь?! — завопила не своим голосом Акимовна и — ко всем: — Православные! Может он с человеком так?!

Кинулась к ней Алена. Стоном, навзрыд:

— Мамонька, родная!..

Не одну неделю пролежал Сергей в горенке своей. Долго никого не узнавал, пылал огнем, бредил. По очереди дежурили у его койки товарищи. Не отходила от его изголовья Алена.

Струсил урядник, махнул рукой, заявил Румянцеву:

— О побеге смолчу, и вы того… помолчите!..

А вскоре поехал Филин за село разгуляться и не возвратился. Прибежала из тайги лошадь с пустой повозкой ко двору лавочника, поднял лавочник людей на ноги. Долго искали урядника, — злая крутила метель, — пропал урядник вовсе. И решили:

— Не иначе медведь задрал…

Налетел становой. Сход за сходом, допрос за допросом. О Сергее никто ни гугу: лежит парень без того при смерти. Так ни с чем и уехал пристав.

Прозвенели последние морозные дни февраля, а там и пурга предвешняя ударила. Загудела тайга безгранная. Скакали по ней медведицами метельные тучи, рвали кедрач, валили молодняк еловый из-под корня, стоном стонали, ухали. За околицей до самого света выли волки, лаяли, надрываясь, псы по дворам.

Однажды в глухую полночь метнулась на улице тревога. Кто-то диким голосом вопил за стеною:

— Гор… гор… гор..

«Горим», — стукнуло в мозгу Сергея, и пришел он в себя. Вокруг — никого… Бросился, как был, в белье наружу, втолкнулся в темную гомонящую толпу. Чадя и дымясь, вспыхивая под ветром хвостатым пламенем, догорал плетеный шалаш. Хлопьями летели искры, впивались в спины, бороды, полы овчинных тулупов.

Кто-то черный, кряжистый, держал в лапах извивающегося человека.

— Бе-е-ей его!..

Ветер рвал голоса, в мглистой пасти ночи ревела тайга. Сергей вскрикнул: из-под черной лапы мужика тянулась жилистая шея, сверкали безумно вытаращенные глаза.

— Диомид!

Воплем вырвалось у Сергея:

— Не тронь!..

И все забилось, загудело вокруг. Ночь, и люди, и вой ветра, и отдаленный гул тайги — все смешалось, как в кошмаре.

Сергей потерял сознание. Утром Акимовна, сидя в ногах у него, говорила:

— Отвели его, несчастного, в кутузку… Глаза у его пупом и… жует, жует… Однако весь рукав отжевал…

Сергей слушал, а у самого все плыло на сторону, и обнаженная, в космах, голова хозяйки чудилась рысью, щетинилась, скалила зубы.

Снова и надолго свалился он в душную, беспросветную, жаркую ямищу.

А тут подкралась оттепель. Засырели дали, обмякли снега, побежали под солнцем, щебеча, искрясь, первые потоки.

Дружная была в тот год весна. Враз накинулась на снега, на сугробы, захлестала их дождиком, источила небесным огнем. Красною медью горели на солнце суглинистые дороги, дегтярным настоем глянула за околицей пашня.

Голубая высь, чешуйчатые, в блестках, ручьи и старая, набухшая водой, опорка у избы — не было конца радостям ребятишек. А вскоре и тайга ожила: распахнула зеленую шубу, понатужилась — дунула крепким, пахучим духом, огласила песнями чуткий звездный простор.

На ранней зорьке, лежа в постели, наблюдал Сергей, как наливается алым соком угол горницы. Вот вспыхнул венчик на Спасе, заиграла маслянистыми лучиками лампадка.

Было вокруг пусто, тихо. Щурясь на теплые блики, урчал на полу старый лохматый кот, любимец хозяйки.

«Что же такое со мною?» — думал, тужась, Сергей и вспомнил все: от синих, пахнущих хвоей сугробов у таежного зимовья до последнего страшного дня, с кровью, с побоями.

Осторожно загребая руками, поднялся, прошел к столу. Тела своего не чувствовал, точно плыл в воде, густой и недвижимой. Нащупал глазами платье, встянул пиджак на плечи.

Оглянулся, послушал.

«Алена! Отчего не слышно Алены?»

Наморщил лоб, пытаясь вспомнить. Что-то было… Куда-то спешили люди, о чем-то волновались, кого-то устраивали, запевали песни.

Беспомощно, с холодными каплями на лбу, стоял Сергей посреди горницы. Припоминал, тащил события из вязкой трясины бреда, складывал по кусочкам разбитые дни, недели.

— Глядите на него… Поднялся?!.

Голос Акимовны. Вошла неслышно, улыбалась с порога. Подбородок вялый, в морщинах, а все ж напоминал тот, тугой и белый — Аленин.

— А мы, паря, попервоначалу-то собрались отпевать тебя, да, спасибо, лекарь утешил-обнадежил… Привозили товарищи твои лекаря откуда-то, так он и обнадежил… «Это, говорит, простуда — горячка у него, выдюжит по молодости лет…» Ну, не всякий, однако, и молодой спасается… Вон Диомид ваш… помнишь? — и не стар был будто бы годами, а преставился… Отстрадался, царствие ему небесное…

Так, о том о сем лепеча, повела хозяйка Сергея на кухню.

— Молочка, молочка выпьешь… Парного!

На кухне от стола к печи — пестрый половик в цветной росписи. Стол из кедра, крепкий, как кость, выскоблен добела. Над устьем печи — холстина в узорах. Все, как раньше. Но где же Алена?

Ухватила Акимовна: томятся у парня глаза, ищут что-то, а сказать не смеет.

— Ох, трудно мне без Аленушки… Золотые у девки рученьки…

Опустился Сергей на скамью, слабый еще, подгибались колени.

— А где же она?

Рассмеялась Акимовна, запрыгал на животе замызганный до лоска фартук.

— Проспал ты, паря, всю память… Отдали мы Алену! За Ваньшу, в Елань выдали… На масляной и свадьба была!

И совсем по-особому, тихонько:

— Пей, пей молочко-то… Пей, Сергуня, чего там!

Поднял он глаза, встретился с чужими глазами: бабьи, понимающие, теплые глаза.

— Не век ей в девках вековать… Отдали! — говорила Акимовна, и была в воркующем ее голосе виноватая ласка: то ли к дочери, то ли к нему, обездоленному. — Ну, ин ладно… Главная стать теперь — крепости тебе набираться… Крепок телом — богат делом!..

«Все это так, — думал он, — но…»

— Да ведь надеялись вы, Акимовна, хозяина в доме завести… — начал вслух негромко. — Сами же говорили: «Без мужика в доме — жизнь как на сломе!..» А все же… на сторону выдали дочку!

— Пошто на сторону?! — живо откликнулась она. — На времечко выехала к муженьку… У нас-то, сам зришь, повернуться негде… И тебе, хворому, мешать не пристало.

«Вон оно что… Мне мешать не хотели… А я-то лежу и лежу!»

И тяжело вздохнул он:

— Ладно, буду поправляться, Акимовна!

С того разговора и в самом деле начал Сергей поправляться: медленно, но верно, обнадеживающе возвращались силы, крепли мышцы рук и ног, спокойней становился сон. Уже выходил он в сопровождении Таныша на улицу, грелся на солнышке, загонял во двор Пеструнью из стада.

Наведывался дед Липован, приносил гостинец прошлогоднего меду с собственной пасеки, баюкал ласковым словом, передавал деревенские новости… Кинули, оказывается, мужички ссыльные батрачество, артелью плетенки плетут, кошевки, дровни чинят, о кузнице своей подумывают: Евсей-то, голова их, кузнечил с отцом в юности… А Леонтьев, из городских который, конторщик лавочника, вовсе спился, по неделе без просыпа где попало валяется, облик человеческий утерял.

Про остальных невольников мало что знал дед. Одно было известно ему: Егорыч как выехал в Красный Яр на лечение, так о сю пору и не показывается, а дружок его, Румянцев усатый, тож запропастился — будто в соседнее селение, к родне какой-то выехал, и не самоволом, а с дозволения урядника… Новый нынче урядник в Тогорье. Старого-то господь за измыву над ним, Сергеем, люто покарал: ведмедя на душегуба напустил! Новый же как будто посмирней да поучтивей и, похоже, поборами с оглядкою промышляет… Не то что старый! Тот, бывало, каждого взяткой норовит обложить, а кто отказывался, того — случай приждет — в каталажку! Из каталажки же выпроводит вон человека с пустыми карманами… Крест, ежели посеребрен, и тот с любого снимет, проклятый!

Едва заговорил Липован о поборах-грабежах урядника, весь встрепенулся Сергей и еле дождался, когда дед распрощается. А как остался один на один с собою в светелке, дверь — на крючок и с ног сапоги долой! Только теперь, слушая деда, вспомнил Сергей о своей упрятке: вон как вышиб гнус-урядник память у него… Ухватил со стола бритву, вспорол в одном сапоге обшивку голенища, в другом — настил кожемячный… И вот — ура, ура! — кредитки оказались на месте, в полной сохранности! Пятерку всего с мелочью и выгреб Филин из карманов Сергея, а главного-то капитала не досмотрел…