Повести и рассказы - Олесь Гончар

Расходились поодиночке. Вначале вышел Сапига, подняв воротник пальто, потом Серга, следом за ним Валентин. Последними уходили Пузанов и Ляля. Леонид часто провожал ее после совещаний.

Теперь он, натянув свою куцую шинель, ждал, пока Ляля закончит разговор с Ильевским.

— Пошли, пошли, — не терпелось Леониду. — Что ты ему растолковываешь? Не маленький, сам знает, как вести себя в совхозе!..

— Идем, — сказала девушка, натягивая перчатки и подходя к Леониду. — Да ты хоть бы застегнулся, а то душу выставил… — Она принялась помогать ему застегивать гимнастерку. — Заболеешь, а потом возись с тобой…

— Не заболею, — уверял Леня, послушно предоставляя Ляле возможность застегивать себя. Это ему явно нравилось.

Попрощавшись, они вышли.

Снега заметали Полтаву. Ветер свистел в темных безлюдных улицах. Било острыми сухими волнами. Неосвещенные дома гудели, словно пустые.

Пузанов и Ляля, взявшись под руку, вышли на Кобыщаны своим обычным ночным маршрутом: через запущенные дворы, среди руин, по окраинам. Ляля заметила, что карман его шинели оттягивает семизарядный пистолет, однако не стала на этот раз отчитывать Леонида.

Когда они, добравшись до улицы Панаса Мирного, хотели уже пересечь ее, Ляля вдруг дернула Пузанова за руку:

— Стой!

Они прижались к стене какого-то сарая. По улице неторопливо проходили двое, ведя спокойный разговор. Слова их сносило ветром.

— Что это за жизнь, — жаловался один из них, — сейчас дрожи — бойся этих, те придут — тех бойся…

По голосу Ляля узнала Коломойцева.

— Полицаи, — шепнула она Леониду предостерегающе. Однако он принял это как приказ.

— Это те хори? — Леонид, сунув руку в карман шинели, рванулся на улицу так неожиданно, что Ляля не успела его задержать.

Полицаи застыли на месте.

— Эй, разэтак вашу!

Пузанов решительно шагнул вперед.

— Стой! — пятясь, воскликнул один из полицаев. — Стой, стой!

И оба они, показав спины, изо всех сил дали стрекача вдоль улицы, на бегу оглядываясь и выкрикивая «стой!».

Ляля вылетела к Леониду. Он, топая ногами на месте, от души хохотал.

— Какой же ты, право, Леня, — строго отчитывала Ляля, внутренне довольная парнем, когда, проскочив через улицу Мирного, они зашагали по глубоким снегам кобыщанских садов. — Какой же ты, братец!

— Все-таки я их выкурю из Полтавы! — похвалился Леонид. — Они у меня еще попляшут!.. Не должно быть в городе подобной нечисти. Такой чудесный город, Ляля, должен быть только для таких… как ты!

— О, — засмеялась девушка, — а для таких, как ты?

— И для таких, как я, — охотно согласился Леонид. — Я вообще устроил бы города для молодых, — продолжал он, легко перенося девушку через снежный сугроб. — Ну и намело! А вообще — люблю снег!

Леонид все крепче прижимал девушку к себе, и она, не противясь, тепло льнула к его плечу.

— Ляля! — Леонид вдруг остановился и резко повернулся к девушке. Он видел ее блестящие расширенные глаза, полураскрытые губы, чувствовал ее горячее дыхание. — Ляля! — Он все ближе наклонялся, тянулся, задыхаясь, к ее губам.

— Леня! — с ужасом прошептала девушка, отталкиваясь от него обеими руками. — Что ты, Леня? Нельзя…

Его рука вдруг обмякла, бессильно опустилась, будто из нее выпустили кровь.

— Почему?

Девушка помолчала, потом тихо ответила:

— У меня… есть.

— Кто он такой? — спросил Леня с глухим вызовом. — Где он?

— Он… в армии.

Леонид почувствовал острый стыд за свой поступок.

— Тогда… тогда прости, Ляля.

— Хорошо, забудем… Не говори об этом.

Леонид не говорил. В другом случае он боролся бы до последнего за свою любовь, он обещал бы девушке всего себя, все, что у него есть и чего нет, и в этом стремлении его не остановили бы никакие преграды. Но сейчас он чувствовал себя совершенно обезоруженным — «в армии»… Леонид не спросил о его звании и человеческих достоинствах, не высказал предположения, что тот, неизвестный, быть может, давно уже погиб где-нибудь на Дону или под Смоленском. Леонид не сказал об этом девушке, хотя и подумал об этом. Стоял, будто вдруг отделенный от нее высокой стеклянной стеной, быть может, впервые в жизни обезоруженный без борьбы. Бороться за свое чувство он уже не мог, ибо понимал, что боролся бы не с девушкой, а с тем неизвестным «в армии». На это он не мог пойти, против этого восставала вся его совесть. Какой он, тот? Кто он?.. Не это являлось сейчас главным для Леонида. Главным было то, что «тот» находился там, в армии, то есть был солдат, друг по оружию.

— Извини, Ляля, — сказал Леонид совсем глухо.

Они молча попрощались и разошлись.

Дома Ляля быстро разделась и, спросив у матери разрешения, юркнула к ней под одеяло.

— Я чуточку погреюсь возле тебя, ма. — Ляля подогнула колени.

— Холодная как ледяшка, — обнимала ее мать. — И тело у тебя такое твердое…

Девушка уткнулась матери в плечо.

— Мама, погладь меня.

— Когда ты отвыкнешь от этого? — ласково ворковала мать. — Как тебе не стыдно? Ведь уже не маленькая.

— Ну что мне делать, ма, если я так люблю твои руки. Так люблю, чтобы они прикасались ко мне! Я ведь мамина дочь, мамина!.. И от этого никогда не отвыкну, так и знай!

— Даже и тогда, когда будешь… не одна?

Девушка молча размеренно дышала, прижавшись к груди матери.

— Почему же ты молчишь, малышка?

Ляля еще плотнее прижалась горячей щекой к маме.

— Возможно, я всегда буду одна…

— То есть как? — испугалась мать.

— А кто скажет, как сложится судьба?

Константин Григорьевич похрапывал у стены. С трудом, как нездоровое сердце, стучали в темноте часы: то замедляли ход, то вдруг начинали спешить, будто желая наверстать упущенное.

— Ты не сердись, Ляля, но я давно хотела спросить тебя… К нам столько людей ходит… Ты с кем-нибудь дружишь?

Ляля шевельнулась под боком, как мышь.

— Со всеми дружу.

— Как это со всеми? — переспросила удивленная мать, и они обе тихо, как заговорщицы, засмеялись, боясь разбудить Константина Григорьевича. — Ты не хитри, маленькая… Я знаю, конечно, что ты дружишь со всеми, даже с этим нахмуренным Сапигою. Но я имею в виду одного… Не Леня ли это?

— Мама! — обиженно отпрянула девушка от матери. — Как ты можешь такое подумать? Как ты можешь?

Голос Ляли дрожал. Казалось, она готова была заплакать.

— Не сердись на меня. — Мать горячо поцеловала ее куда-то в подбородок. — Почему это тебя так обидело? Леня неплохой парень. Что он яко наг, яко благ — не имеет значения: на это теперь никто не обращает внимания, такое уж время… Вернутся наши — опять будет иметь все, что имел. Важно то, что он надежный парень, — повторила мама.

Ляля знала, что и матери, и даже требовательной тете Варе сибиряк нравился.

— Я не говорю, что он плохой… Но, пожалуйста, не ставь так вопрос, ма. Разве ты забыла, что у меня есть Марко? Как можно об этом забыть? Ай, какая же ты, право!

Мать почувствовала себя неловко, однако не хотела сразу признаться:

— Да Марко… Где-то он сейчас?

— Ты сама ведь своего усатого Костю ждала пять лет!

— Я поклялась, — прошептала мать с гордостью.

— И я поклялась! — ответила Ляля.

— Как же ты поклялась? — с чисто женским любопытством спросила мать, наклоняясь к Ляле. — Как, маленькая, скажи?

Она даже в темноте почувствовала, как дочь зарделась, как дохнуло жаром от ее горячих щек.

— Как тебе не стыдно об этом спрашивать, ма! Какая ты бесстыдница!

— Это потому, что темно… В темноте можно… Скажи.

— Ну, как, — замялась девушка. — Как все. Помнишь, ма, когда я приехала летом, ты увидела у меня шрамы на руке и все допытывалась, что это за шрамы, помнишь?

— Помню.

— Это я так поклялась… Сама перед собой. Но, прости, мамуленька, я тогда не сказала тебе всей правды. Я только сказала, что мы с девчатами силу воли проверяли на горячем утюге. А на самом деле это я свою любовь проверяла, ма!

— Как?

— Вот загадала себе — буду держать руку на раскаленном железе, пока трижды медленно не произнесу: «Полюбила, люблю, буду любить…» А он и не знал об этом! — засмеялась Ляля. — А потом еще… Это было, когда он уходил уже в армию. Сначала они пошли в райком, а оттуда в военкомат… Там они отдали свои отсрочки, которые имели до окончания университета, и на этих документах полковник, говорил Марко, ставил кресты красным карандашом. Я помню этого полковника, мы с Марком видели его в лесопарке второго мая… А потом ребята совсем уходили. Я зашла к нему в комнату в последний вечер. На этажерке лежал ранец, мы купили этот ранец с Марком в универмаге. Ты не представляешь, какой я была в тот вечер, ма! Ты не можешь этого представить… И хотя ничего между нами не было, ничего, ничего, понимаешь, однако именно в тот вечер я словно бы почувствовала себя… женой.