Жизнь и необычайные приключения менеджера Володи Бойновича, или Америка 2043 - Геннадий Карпов

– Мы связались с центром. Одного нашего, который прикинулся мёртвым, подобрали. Нас предупредили, что утром в порту будет организована диверсия. Специальная группа взорвёт танкер. Мы должны в это время сбежать. Идти надо на юг, в Мексику. Там нас встретят, и переправят в Китай и Россию. Переведи это товарищу в шерстяном плаще. Ты готов стрелять в американских империалистов из своего пистолета?

Твою же мать! Оказывается, про мой пистолет и они знают! Я, прям, корни пустил и остолбенел от всего, что только что увидел и услышал! Наши заволновались и загалдели, но китаец приложил палец к губам, и народ приутих. Я почти на ухо перевёл радостную новость мексиканцу, тот мой инглиш, вроде, понял, и рассказал новость своим.

Я достал свою драгоценность из кобуры, и крутанул барабан. Тот скрипнул и застрял. Старпом подошёл к китайцу, и заверил его, что оружие – в надёжных руках, и к утру будет в полной боевой готовности. Володя Глубоков, мой тёзка, и по совместительству – судовой электрик, метнулся к трибунам, и притащил старую банку из-под тушёнки "Великая стена". Под крышкой ещё оставался старый вонючий жир, который был аккуратно собран соломинкой, и перенесён на трущиеся детали револьвера. (Я только сейчас узнал, что являюсь счастливым владельцем не пистолета, а револьвера. Всегда думал, что это одно и то же!) Вытащили патроны, всё протёрли, продули и собрали. Ствол внутри сильно заржавел, но наши меня успокоили тем, что после первого же выстрела он станет чист, как попа младенца. Я нервно следил за тем, как моя единственная радость, опора и надежда переходит из рук в руки, но ствол мне вернули обратно. Я бы даже сказал – мне его заново торжественно вручили с напутствием бить гадов в глаз, не портить шкуру. А если патроны закончатся – просто наставить ствол на ближайшего пиндоса, и крикнуть страшным голосом: "Бросай, сука, оружие!"

Я покрутил в руке железяку, вспомнил эсминцы в порту, самолёты, джипы с пулемётами, тысячи две пехоты с автоматами – и понял, что завтра у нас будет не война, а прогулка! Так, в тире из воздушки побахать! Спрятал оружие в кобуру, глянул на смертничков, но было уже совсем темно, и ничьих взглядов разглядеть было уже невозможно. Думаю, все они не хуже меня видели, сколько солдат вокруг, сколько техники. А у нас было шесть патронов в барабане! Видела бы меня сейчас мама! Ведь ей, скорее всего, просто скажут, что умер от какой-нибудь малярии, или погиб в авиакатастрофе. А я готовлюсь к бою. Первому и последнему в своей жизни. И живот крутит от страха так, что надо срочно бежать за дальние ворота. И руки дрожат, и ноги трясутся. Хорошо, что темно, никто не видит. Хорошо, что я не один. "На миру и смерть красна!" – вспомнилась вдруг русская поговорка. И вправду: один бы повыл на Луну, а принародно – как-то неприлично. Ведь никто же не падает в обморок, не скулит, даже не предлагает что-то отсрочить или изменить. (План прост до безобразия: взрыв – и сразу кидаемся на охрану. Я стреляю, ближайшие ко мне хватают освободившиеся автоматы, и тоже стреляют. Прорываемся в город, проходим сквозь него до гор, поворачиваем направо, а там до Тихуаны – рукой подать. На границе нас должны ждать. Конечно, короче бы перебраться на косу Коронадо, там, где красивый мост, срезать угол. Или вообще – захватить судно, и доплыть до Мексики по воде. Но, если весь наш план был полной фантастикой, то такие завихрения не вписывались даже в жанр фэнтэзи. На Коронадо было не протолкнуться от грузовиков и солдатни, а одного самолёта с авианосца достаточно, чтобы пустить на дно любую шаланду.) И ещё вспомнилось высказывание какого-то нашего адмирала: "Русский моряк спрашивает не – сколько врагов, но – где они?" Странно! Из каких глубин памяти это всплыло? Значит, я и такое читал? Или это во мне с рождения? Ведь много лет на языке были только рекламные слоганы типа: "Новый год – это праздник, который надо встречать в "Икея"! Или – "Выпей пепси! Влей в себя глоток мечты!" Или – "Вставь себе нашу свечку – и выиграй новую печку!" Или – "До сих пор горбатишься на своём "Кразе" за сущие копейки? В Вашингтоне тебя ждёт то, что ты заслужил: Единый Американский Банк!".

Начался небольшой дождик, опустился туман. Ко мне подошёл латинос в пончо, и попросил стрелять завтра точно и быстро. На мой ответ, что это трудно, но я постараюсь, он рассудительно заметил:

– Самое трудное для меня – позади. Самое трудное было, когда днём принесли еду для вас. Сказали, что вы скоро придёте, голодные и уставшие. Мы тоже были голодные и уставшие, и очень хотелось съесть весь хлеб и кукурузу. Немного съели, но лучше бы не ели вовсе. Когда начал есть – остановиться сложнее, чем когда не начал. Но мы смогли остановиться, и оставили вам много еды. Победили себя. А завтра надо победить врагов. Это уже проще. У тебя есть дети?

– Нет, – ответил я, немного смутившись, и с трудом постигая смысл только что сказанного, – Я ещё молодой для такого дела.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать четыре.

– Когда мне было двадцать четыре, у меня уже было две дочери. Сейчас мне сорок девять. У меня две дочери и два сына. Правда, один погиб на войне. Зато есть три внука. Если бы я мог, то не отправил бы тебя завтра в бой. Нельзя умирать, не оставив после себя никого на земле! Поэтому постарайся завтра уцелеть! Иначе умрёшь не только ты, а все, кто мог бы родиться!

– Спасибо. Я снова постараюсь. Только, если честно, мне кажется, что хоть старайся, хоть не старайся, а завтра из нас не выживет никто! – я горько усмехнулся.

– Тогда надо умереть достойно. С улыбкой. Чтобы враги поняли, что мы сильнее. Они и так уже собственной тени боятся! А если мы умрём с гордо поднятой головой, то враг станет ещё слабее. И другим победить его станет проще. Это будет наш вклад в победу. Я очень хочу освободить свою землю от бешеных собак. Ведь это земля, на которой жили мои предки ещё тысячу лет назад. Ты помогаешь нам. Значит, твоя душа светла, и будет жить вечно. И тебя, и всех твоих друзей будут вспоминать в день мёртвых до тех пор, пока жива Мексика!

Мы пообщались каких-то полчаса, а я не только почти успокоился, но даже начал немного понимать по-испански. Вскоре усталость накрыла всех. Народ попадал кто где сидел, и над футбольным полем разнёсся храп в сто глоток, заглушаемый гудками кораблей в порту, да рёвом грузовиков. Засыпая, я точно знал, что это – моя последняя ночь. Но уснул за секунду, и снов не видел. И перед сном всё, чего хотел – это мороженого в шоколаде.

Меня долго будил кто-то из наших. Кажется, Санёк. Мозг отказывался просыпаться, но когда я услышал слово "взрыв", то пришёл в себя сразу, нутро словно обдало кипятком. Светало. Было тихо. Мы умылись, попили водички, качнули пресс, и стали ждать. Ждать пришлось недолго. В воротах что-то громыхнуло, одна створка отошла назад, и несколько охранников крикнули нам из дверей, и помахали руками. Мол – давайте на выход! Мы выстроились в привычную шеренгу по четыре, и пошли вперёд. Я старался не подать вида, что волнуюсь, но, глянув исподлобья на сонные мятые морды охраны, понял, что эти тюфяки ещё досматривают похмельные сны, и плевать хотели на серую безликую массу, идущую, как коровы на скотобойню.

Тут бахнуло так, что даже мы, ожидавшие взрыва, присели. Над портом встал огромный огненный гриб, а ударная волна пригнула пальмы в двух километрах от берега, и повыбивала остатки окон в небоскрёбах. Нас обдало жаром и придавило к земле, а в сотне метрах с неба упала горящая бочка, расплескав по бетонной дороге остатки то ли мазута, то ли краски. Мексиканцы, шедшие первыми, попадали на землю. Остальные наши удержались, хотя по ушам врезало хорошо. А вот охрана, и без того еле стоявшая на дрожащих после пьянки ногах, вся оказалась на земле. Я за секунду до взрыва посчитал конвой, и оказалось, что их шестеро. Так что в момент взрыва я как раз думал, что мексиканский бог послал мне столько врагов, сколько патронов в моём револьвере. Почему-то я искренно полагал, что воевать мне придётся одному.

Один из конвойных, этакий пончик на ножках, в каске и с автоматом, тяжело вставал с земли метрах в десяти от меня. Я выхватил пистолет, и, подбежав к нему метра на два, наставил на него ствол. Он, опершись на приклад какой-то допотопной винтовки со штыком, стоял на одном колене, и смотрел на меня. Вдруг он улыбнулся и сказал:

– Ты так не шути!

Мне показалось, что мы смотрели друг на друга вечность. Я вспомнил, как хотел застрелиться сам, и подумал, что в лоб стрелять себе не хотел, и другим – негоже. Поэтому стал опускать пистолет, целясь в грудь. Рука опускалась долго. Я же вчера тренировался выхватывать пистолет, и всё делал быстро, как в кино про ковбоев! А тут рука опускалась вниз, как стрела башенного крана. Как в замедленном кино! Потом я подумал, что если выстрелю ниже сердца, то попаду в живот. А мне сказали, что в живот – самая поганая рана. И если человек худой и голодный, то спасти его после такого ранения можно в течение десяти часов. А если толстяк и только поел, то хоть через пять минут ложи его на операционный стол – дерьмо с жиром попадает в кровь, начинается сепсис, и тут поможет только чудо: человек будет умирать долго и мучительно. Поэтому солдат перед атакой обязательно должен сходить в сортир, что мы все и сделали с утра. Интересно, а этот толстяк когда последний раз упражнялся, как говорил Паша? Вспомнился Паша на том пляже, его запрокинутая голова, кусок ноги в воронке. Ну что, за Пашу! А этот жирный-то при чём? Он, поди, и на пляже том никогда не был. Пригнали какого-то менеджера по продажам катеров, так же, как нас гонят на какую-то стройку, дали ружьё, которое последний раз стреляло лет двадцать пять тому как, и приказали отвести террористов в тюрьму. Его мать сидит дома, и ждёт сына домой. А сын сейчас стоит на одном колене, смотрит в ствол, и на второе колено уже никогда не встанет.