Место на земле - Мухаммед Теймур

— Раз вы уже в состоянии двигаться, то, согласно инструкции, должны явиться туда сами.

— А кто вам сказал, что я могу двигаться? Если я ковыляю перед вами по комнате, то это еще не значит, что я могу отправиться на комиссию на край света.

— Такова инструкция. Возьмите такси. Я дам направление, чтобы ускорить прохождение комиссии.

И снова начал что-то писать.

Вошел фельдшер. Я приготовился к уколу, а сам в растерянности думал: «У меня всего фунт, как рассчитаться с фельдшером? На что жить? Чем платить за такси?»

Я спросил фельдшера:

— Сколько я тебе должен?

— Четыре укола стоят шестьдесят пиастров…

— А за визиты?

— Сколько дадите…

Тем временем молодой врач вручил мне направление на комиссию и еще уведомление, которое я должен был подписать. Я прочитал:

«Больной предупрежден, что ему нужно сегодня явиться на комиссию, так как он в состоянии прийти сам».

Фельдшер закрыл чемоданчик и сказал:

— Желаю доброго здоровья, с позволения аллаха. Я, значит, ухожу…

Я посмотрел на фельдшера — он ждал платы. Посмотрел на врача — он требовал от меня подписи, которая вынудила бы меня заплатить за такси. Посмотрел в сторону кухни: там совсем нет продуктов.

Я спрашиваю у врача:

— А что, если сегодня я не пойду в инспекцию? Можно ли пойти, например, завтра?

— Надо непременно сегодня, иначе за эти дни у вас из зарплаты вычтут как за прогул. Такова инструкция.

Я растерянно переводил взгляд с фельдшера на врача. Затем быстро произвел расчет, исключив, как обычно делал в таких случаях, расходы на питание.

Я передал фельдшеру свой единственный фунт. Взял из рук врача ручку и бумагу, которую должен был подписать. После слов «в состоянии прийти сам» имелось достаточно свободного места. Вместо подписи я дописал: «в могилу», свернул эту бумажку и передал ее врачу.

АХМАД РУШДИ САЛЕХ

Памятник

Перевод О. Ковтуновича

Мое детство прошло в городе N. С тех пор как моя семья уехала оттуда, я только однажды снова побывал там.

Город очень переменился. Раньше в центре городского сада перед зданием муниципалитета стояла беседка для оркестра. Теперь на этом месте — мощеная площадь, в центре которой возвышается памятник какой-то знаменитости.

Была б моя воля, я поставил бы в центре моего родного города памятник совсем другому человеку — Абу ас-Сауду-эфенди. Я изобразил бы его таким, каким многие помнят его: обыкновенным провинциальным офицером в мундире с блестящими пуговицами, высоким скуластым человеком с довольно грубыми чертами лица. Я изобразил бы его с дирижерской палочкой — с той самой палочкой, которая так стремительно плясала в его руке, которую он порой подбрасывал вверх, а потом ловил с необыкновенной ловкостью. И этой же палочкой он умел выводить замысловатые узоры перед глазами хорошенькой Ратибы…

Четверть века тому назад я был еще мальчиком, но Ратиба и во мне пробудила странную привязанность.

С оркестром Абу ас-Сауда-эфенди у меня связаны многие воспоминания. Мне было только восемь лет, когда я жил вместе с семьей в городе N., в доме, принадлежавшем матери Ратибы. Возле дома росла высокая смоковница, которую девушка называла «Шапкой любви». Девушка просыпалась до восхода солнца и собирала в платок плоды, опавшие за ночь, а потом, когда я выходил из дома, она целовала меня и давала вкусную смокву. Ратиба относилась ко мне с нежностью и любовью.

Я тоже очень любил ее. А еще я любил смоквы и беседку, где играл оркестр. Ради этих моих привязанностей я начал даже обманывать родителей. Однажды я притворился больным, чтобы не ходить в школу, а дождаться, когда пройдет оркестр. Отец больно отодрал меня за ухо, сказав при этом: «Если будешь лениться, я отошлю тебя к дяде, в другой город».

Моя мать всегда была занята. Она разводила кур. Целыми днями она просиживала перед гнездами своих наседок, разговаривала с ними, скликала их по именам и очень радовалась, когда они сбегались на ее зов. Она и не подозревала, что творилось в моем сердце, не знала, что я часто убегал из школы специально для того, чтобы дождаться, когда оркестр пройдет мимо лавки Хабиба. Как только Абу ас-Сауд-эфенди подходил к этому месту, я выбегал вперед и передавал ему записку от Ратибы.

А с каким нетерпением я всегда ждал часа, когда оркестр должен был пройти мимо нашего дома, как любил я смотреть на человека, который шел впереди музыкантов! Он размахивал своей палочкой, он поднимал и опускал ее, он подбрасывал ее высоко вверх и ловил ее с легкостью. Я пробовал подражать ему, демонстрируя свое искусство перед Ратибой. Она всегда смеялась, обнажая зубы, красивые, как жемчуг.

А как часто я бегал в сад, в беседку, где играл оркестр! Передав очередное письмо офицеру, я возвращался к Ратибе, прыгая от радости. Она непременно целовала меня и говорила при этом: «Если ты кому-нибудь скажешь!.. Смотри, я поссорюсь с тобой!» Но разве мог я поссориться с Ратибой!..

Помню, однажды у нее заболело горло. Она лежала в кровати, зарывшись черноволосой головой в вышитую подушку. Мне была видна только ее шея, белая, как слоновая кость, и нежная слабая рука поверх одеяла. Я очень беспокоился за нее и никак не мог уснуть в ту ночь. Отец подходил ко мне, клал руку на мой лоб и шептал молитву. А я все думал: «Вдруг Ратиба умрет? Настанет утро, но она не встанет, не заговорит, не засмеется…» Это были тяжелые минуты.

Есть у меня и другое, радостное, воспоминание. Однажды, когда после полудня по нашей улице, подпрыгивая на камнях, проехала поливочная машина, а вслед за ней пробежали босоногие ребятишки, я вышел на угол, чтобы дождаться оркестра. Как всегда, я еще издали увидел пыль, которую поднимали ноги шагающих музыкантов. Абу ас-Сауд-эфенди был одет в белый китель с блестящими, золотыми пуговицами и в черные брюки с красными лампасами. Он, как всегда, ловко жонглировал своей палочкой, вращая ее между пальцами, бросая и подхватывая ее на лету. Трубач, по имени Нахаси, вовсю раздувал щеки, поднимая свою трубу к небу, барабанщик изо всех сил бил в барабан… А я шагал впереди оркестра, надеясь, что Абу ас-Сауд-эфенди остановится перед окном Ратибы и она увидит его и меня рядом с ним. И вот оркестр уже возле нашего дома. Вдруг музыканты замедлили шаг и остановились прямо под окном Ратибы. Они играли специально для нее, а наш герой прохаживался перед своим оркестром, великолепно дирижируя и то и дело подбрасывая вверх свою палочку. Потом дирижер взял из моих рук письмо, оркестр двинулся дальше, и вскоре его музыка уже слышалась в городском саду.

В те дни с Ратибой и с дирижером оркестра были связаны самые большие мои радости — ведь я был посредником между ними.

Ратиба очень любила свою «Шапку любви». Она всячески ухаживала за этим деревом, на которое раньше никто не обращал внимания, поливала его и собирала опавшие плоды, будто драгоценные камни. Потом она отдыхала на скамейке под деревом и пела. А я играл неподалеку, строил себе игрушечный дом из веток и листьев и смотрел на ее бархатное платье, на ее белые руки…

Однажды Ратиба рассказала мне, какое счастье ее ожидает: Абу ас-Сауд-эфенди предложил ей стать его женой. Что могло быть важнее этого события! А какая веселая была потом свадьба! Помню, я подошел к невесте, и она крепко прижала меня к своей груди.

Абу ас-Сауд-эфенди и Ратиба поселились на самом верхнем этаже. Дружба наша стала еще теснее.

А вскоре моя семья покинула наш маленький городок и переехала в порт Бахир. Быстро летели дни. Египет переживал тревожное время народных волнений, время важных перемен. Я почти забыл хорошенькую Ратибу…

Но вот однажды мне довелось делать работу для одной театральной труппы. И кто бы, вы думали, оказался в этой труппе клоуном? Кто потешал зрителей, кто смешил их до колик? Наш старый знакомый Абу ас-Сауд-эфенди! Да, его уволили из оркестра, и он стал клоуном. Его уволили за то, что он однажды отказался играть в здании муниципалитета. Это случилось после того, как один из главарей так называемого «национального правительства» приказал стрелять в народ. Погибло несколько детей, и среди них те, кого Абу ас-Сауд-эфенди хорошо знал, — они часто сидели перед его оркестром и слушали музыку. Он был потрясен и отказался играть для тех, кто стреляет в детей.

Так неужели он не заслуживает, чтобы ему воздвигли памятник на центральной площади его родного города?..

Стоял бы он на высоком постаменте, огромный, с крупной головой, и взор его был бы устремлен в ту сторону, где когда-то играл его оркестр и палочка рассекала воздух…

Я никогда не забуду горькую усмешку, игравшую на губах Абу ас-Сауда-эфенди, когда он появился на сцене в роли клоуна. Он пел забавную песенку, которая называлась «Шапка любви». Зрители смеялись до колик, и он тоже старался улыбаться — так старался, что улыбка, казалось, вот-вот разорвет его губы. А его рассеянный взгляд был устремлен на тех, кто пришел посмеяться над героем, который когда-то был известен своими подвигами и своим большим сердцем…