Лада, или Радость - Тимур Кибиров

Вскоре и Маргарита Сергевна признала, что от непрошеного гостя не только нет никакого вреда и опасности, а наоборот, большая польза и помощь, азиат оказался мастером на все руки, работящим и услужливым, его и просить ни о чем было не надо, сам выискивал, что бы такое поработать, чтобы оправдать хлеб-соль и крышу над неприкаянной головой.

Только вот по-русски он говорить так и не научился. И совсем не по тупости, как некоторые могут заподозрить, а потому что учителем его стал неистощимый на глупости и безобразия Жорик, в логовище которого младой азиат обрел приют. Можете себе представить, какими именно самоцветами живого великорусского языка обогатился в первый же день наш простодушный гурон. Кончилось это тем, что, встретив однажды утром Маргариту Сергевну, Чебурек, смущенно и приветливо улыбаясь и прижимая правую руку к груди, поклонился и почти без акцента произнес, как он был уверен, изысканно вежливое старинное русское приветствие:

Здравствуй Рита! Добрый день!

Дай потрогать за п…ень!

С этого дня Чебурек зарекся говорить по-русски и ограничил свои коммуникационные возможности выразительной жестикуляцией и мимикой, ну, иногда междометиями. Но, кажется, все понимал, уподобляясь в этом смысле своей подружке Ладе, с которой единственной он иногда говорил на своем родном языке.

Кстати, ничего обидного в прозвище Чебурек я лично не усматриваю. Меня самого школьные друзья до сих пор так кличут. Вкуснейшее, между прочим, кушанье! Один из самых упоительных и непреодолимых соблазнов для чревоугодников и чревобесцев!

Вот если бы кому-нибудь присвоили кличку Доширак, или там Суши, или какая-нибудь Фуагра, или даже Голубец — тут уж человек был бы вправе почесть себя оскорбленным и потребовать сатисфакции. А в чебуреках-то что худого?

Меру только знать надо, а то вот мы с Юлием Гуголевым, встретившись однажды у станции метро “Бауманская”, чтобы идти в гости к Семе Файбисовичу, чьи застолья славились обилием и вкуснотой, не выдержали чарующих чебуречных ароматов и решили, что ничего страшного не будет, если мы позволим себе по одной штучке. Ну и в итоге сожрали по пять! Так что, к недоумению и обиде хозяина, ничего уже не ели за праздничным столом. Да и водка в набитые утробы не лезла, то есть лезла, но с трудом и без всякого удовольствия.

И еще, конечно, следует остерегаться подделок! Я вообще теперь ем только мамины чебуреки, после того как даже Джейн, собака ненабалованная и, можно сказать, всеядная, отказалась есть купленную мной в коньковском ларьке прогорклую гадость. То есть из деликатности и чтобы хозяина не обидеть, тесто она пожевала, но от фарша брезгливо и решительно воротила морду.

А однажды, после очередного неудачного свидания со своей распрекрасной дамой, я, решив если не компенсировать, то хоть немного приглушить дефицит любострастных упоений иными плотскими радостями, купил немировской перцовки, коей я в те годы злоупотреблял, и обратился к толстой и засаленной ларечнице с просьбой отпустить мне три чебурека. И услышал в ответ безумный и леденящий душу вопрос: “Вам с чем — с картошкой или с рыбой?”.

Это ли не одичание?!

Это ли не знамение последних времен, я вас спрашиваю?!

И каких еще требуется вам доказательств, что мир катится в бездну?!

12. Чушь собачья!

Ты непородист был, нескладен и невзрачен,И постоянно зол, и постоянно мрачен;Не гладила тебя почти ничья рука, —И только иногда приятель-забиякаМне скажет, над тобой глумяся свысока:“Какая у тебя противная собака!”Когда ж тебя недуг сломил и одолел,Все в голос крикнули: “Насилу околел!”Мой бедный, бедный Чур! Тобою надругались,Тобою брезгали, а в дверь войти боялись,Не постучавшися: за дверью ждал их ты!Бог с ними, с пришлыми!.. Свои тебя любили,Не требуя с тебя статей и красоты,Ласкали, холили — и, верно, не забыли.А я... Но ты — со мной, я знаю — ты со мной,Мой неотходный пес, ворчун неугомонный,Простороживший мне дни жизни молодой —От утренней зари до полночи бессонной!Один ты был, один свидетелем тогдаМоей немой тоски и пытки горделивой,Моих ревнивых грез, моей слезы ревнивойИ одинокого, упорного труда...Свернувшися клубком, смирнехонько, бывало,Ты ляжешь, чуть дыша, у самых ног моих,И мне глядишь в глаза, и чуешь каждый стих...Когда же от сердца порою отлегалоИ с места я вставал, довольный чем-нибудь,И ты вставал за мной — и прыгал мне на грудь,И припадал к земле, мотая головою,И пестрой лапой заигрывал со мною...Прошли уже давно былые времена,Давно уж нет тебя, но странно: ни однаСобака у меня с тех пор не уживалась,Как будто тень твоя с угрозой им являлась...Теперь ты стал еще любовнее ко мне:Повсюду и везде охранником незримымСледишь ты за своим хозяином любимым;Я слышу днем тебя, я слышу и во сне,Как ты у ног моих лежишь и дремлешь чутко...Пережила ль тебя животная побудкаИ силой жизненной осталась на земле,Иль бедный разум мой блуждает в тайной мгле —Не спрашиваю я: на то ответ — у Бога...Но, Чур, от моего не отходи порогаИ береги покой моей родной семьи!Ты твердо знаешь — кто чужие и свои:Остерегай же нас от недруга лихого,От друга ложного и ябедника злого,От переносчика усердного вестей,От вора тайного и незваных гостей;Ворчи на них, рычи и лай на них, не труся,А я на голос твой в глухой ночи проснуся.Смотри же, узнавай их поверху чутьем,А впустят — сторожи всей сметкой и умомИ будь, как был всегда, доверия достоин...Дай лапу мне... Вот так... Теперь я успокоен:Есть сторож у меня!.. Пускай нас осмеют,Как прежде, многие: немногие поймут.

Боюсь, что даже и “немногие” не поймут и не одобрят такого непомерного эпиграфа. Ну простите, ради Бога! Ну уж очень мне кажется трогательным и забавным это, глуповатое даже для Мея, но в некотором смысле необыкновенно мудрое и глубокое стихотворение. Так что хотелось поделиться.

И еще вот какие праздные мечтания побудили меня к размещению этого послания мертвому псу на страницах моей книжки — а вдруг какой-нибудь читатель очаруется и решит узнать, кто такой этот Мей. Собак ведь у нас многие искренне любят, а вот поэтов второй половины позапрошлого века почти никто не знает. И вот наберет пытливый юноша в Яндексе “Лев Мей” и прочтет еще какие-нибудь стихи, например, “Сплю, но сердце мое чуткое не спит...” или “Хотел бы в единое слово я слить мою грусть и печаль”. А там, глядишь, наткнулся бы, пойдя по ссылкам, и на Аполлона Майкова и прочитал бы: “Дух века ваш кумир: а век ваш — краткий миг”, и на Полонского с его потрясающим “Колокольчиком”, и на Случевского: