Лада, или Радость - Тимур Кибиров

Егоровна хмыкнула.

— Да вы с ума посходили все, что ли? — рассвирепела Сапрыкина. — Там, может, маньяк какой прячется!

— Сексуальный, — радостно предположил Жорик.

— Херальный! Ты мужик или нет? А ну давай быстро!

И Сапрыкина, схватив Жорика за шиворот, швырнула его к зловещей и таинственной дверце.

С трудом удержавшись на ногах, Жорик обернулся, послал Маргарите издевательский воздушный поцелуй и только потом дернул за ручку. Дверь не поддавалась. Жора дернул сильнее — тот же результат. Третьего рывка ручка не выдержала, и Жора повалился на землю под визг Сапрыкиной и лай вконец разошедшейся Лады.

Поднявшись и разозлившись, Жорик схватил прислоненный к стенке бани черенок лопаты и заорал, как резаный Высоцкий:

— “Граждане бандиты! С вами говорит капитан Жеглов! Сопротивление бесполезно! Я сказал — Горбатый!” — сопровождая каждый рык громким ударом черенка о хлипкие стены и дверь баньки.

“Вот дурак-то! Щас переломает все”, — подумала Егоровна, но сказать ничего не успела.

Потому что после крика: “Вихрь-антитеррор!”, сопровождаемого особо лихим и сокрушительным ударом, воцарилось неожиданное безмолвие.

— А там, блин, шевелится что-то, — озадаченно произнес Жорик.

— А мы что говорили? Ну вот и давай, шугани своего Винни-Пуха! — приказала Сапрыкина, а сама подвинулась еще поближе к калитке.

— Эй, ты там! Стреляю на поражение! Выходи по одному!

— Господи, сколько их там? — ужаснулась баба Шура.

— Считаю до одиннадцати! Уже десять! — продолжал куражиться бесстрашный от хмеля и врожденной дурости Жора.

И тут дверца приоткрылась,

потом еще чуть-чуть,

потом открылась наполовину, и…

и из-за нее появилась голова.

— А-а-а-а! — заорала Сапрыкина.

— Господи Иисусе! — прошептала Егоровна.

— Бляха муха! — удивился Жорик.

Из низенькой бани, согнувшись в три погибели, почти на четвереньках выползало что-то невероятное, что-то совершенно немыслимое и невозможное в нормальной русской деревне, тем более в День народного единства. Когда же оно распрямилось во весь свой рост, Сапрыкина завизжала с новой силой и вылетела за калитку. Обезножившая со страху Егоровна быстро-быстро закрестилась и зашептала:

— “Не убоишися от страха нощного, от стрелы летящия во дни, от вещи во тьме преходящия, от сряща и беса полуденного!”

А ошарашенный Жорик произнес:

— Вот тебе, бабушка, и волосатый огурец!

Глупая и похабная присказка в данном случае оказалась уместной — незнакомец действительно был волосат. Вот представьте себе индейца-аутиста из “Пролетая над гнездом кукушки” — вот такая же орясина, только кучерявая и заросшая по самые ресницы иссиня-черной всклокоченной бородой и с глазами… нет, лучше вспомните мультфильм “Аленький цветочек” — тот, старый, советский — сказочное лохматое чудище с такими же печальными глазами предстало изумленным и перепуганным взорам моих героев.

Раньше всех опомнилась Лада, которая сначала от греха подальше отбежала вслед за Сапрыкиной, а теперь с яростным лаем наскакивала на пришельца, не очень-то, однако, приближаясь.

Ужас исказил черты ужасного создания, и неожиданно мелодичным и жалобным человечьим голосом оно заблажило:

— Вущау восед! Леэгзер, вущау восед!

Мать честная! Это что же такое делается?

Сапрыкина, припустив наутек, завизжала:

— Хватайте его! Это ваххабит!

Тут уж Жора потерял всякий страх и всякое разумение:

— Ага! Бабай Кунанбаев! Нелегальная миграция! Очень хорошо! А ну руки в гору! Руки в гору, я сказал!

Чудище подняло огромные лапы:

— Ыбакво, аттадергуллинь!

— Молчать, пока зубы торчат! Документики приготовили!

— Регистрация небберень, документы, негер гын теффань.

— Тэкс! Неберен, говоришь? А наркотрафик — берен? А? А международный терроризм — берен?!

— Аттымемтуеллинь, ыбакачху!

— Ебачху?!! Ну все! Я те щас покажу ебачху! Лимиты терпения исчерпаны!

— Ыбакво, ассэнаббэтуллинь! Мыным метфо негер альдеррэгхум!

— Без суда и следствия! По законам военного времени!

Сапрыкина издалека посоветовала:

— Ты его обыщи, Жорик! Вдруг у него пояс шахида!

— Попрошу без комментариев! — огрызнулся вконец охреневший Жорик, — здесь вопросы задаю я!.. Почему посторонние на съемочной площадке?!

— Да уж полно тебе фасонить-то! Глянь, как человека-то напугал! Больно ты что-то развоевался! — вмешался наконец в эту трагикомедию единственный здравомыслящий и взрослый, хотя и маленький и робкий, человек.

Несчастный незнакомец, услышав в голосе Егоровны сострадание и милосердие, протянул к ней в отчаянной мольбе свои большие и грязные ладошки:

— Войзеро! Арогит, йикырта!

Сразу оговоримся — мы не знаем в точности, как попал этот нелегальный иммигрант в наше повествование и из каких краев нашей бывшей бескрайней родины и какими бурными ветрами перемен его занесло в русскую нечерноземную деревню. Вроде бы он вместе с другими постсоветскими скитальцами строил загородный замок какому-то вознесенскому богатею. Грянул кризис, хозяин стройку приостановил, с бригадой, правда, рассчитался вполне по-божески, бригадиру же велел подобрать на зиму сторожа, чтобы ильинские, охочие до чужого добра жители не растащили по кирпичику недостроенную пламенеющую готику. Сторожем выбрали самого безответного и молодого, к тому же принадлежащего к иному роду-племени, чем большинство строителей-инородцев. Работодатель вскоре, видимо, вконец разорился или попался с поличным в ходе кампании по борьбе с коррупцией, и беззащитный сторож остался без всяких средств к существованию, один-одинешенек на чужбине, с перспективой медленного умирания от голода-холода. Вот он и пошел наугад домой, опасливо пробираясь темными осенними ночами, чтобы не попасться милиции или местным драчунам, а днем таился, забиваясь в какую-нибудь халабуду и отсыпаясь. Но чуткость Лады прервала это скорбное странствие, и вот теперь дрожащий от холода и страха чужеземец взывал на не понятном никому языке к жалости и уже умилил и растрогал старенькую хозяйку своего временного пристанища, но смирить неукротимого Жору бабы Шурины увещевания, конечно, не могли, уж очень он разошелся.

— Фамилия?!

— Тэкле Хаварьят.

— Чиво?!

— Тэкле Хаварьят!

— Да ты чо, чурбан-байрам, издеваешься, что ли?! Ах ты чурек-чебурек!

Вот так и пошло — Чебурек и Чебурек. Ну, в глаза-то его так называла только ксенофобка Сапрыкина, сам Жора каждый раз норовил сочинить какое-нибудь новое заковыристое обращение, от Хоттабыча и Али-Бабы (не из сказки, а из “Джентльменов удачи”) до газетно-телевизионных Ахмадшаха Масуда, Бюль-Бюль оглы и Раджа Капура. Егоровна, ясное дело, звала Чебурека сынком, ну а Лада, как вы догадываетесь, не звала никак, но сразу полюбила, правда, какой-то совсем непочтительной и даже немного покровительственной любовью. Она своим бабьи-детским чутьем сразу прочухала, что существует Чебурек на птичьих правах, то есть даже до ее собачьей жизни и до ее статуса в деревенской иерархии ему далеко, и относилась к нему скорее как к щенку, чем как к полноценному представителю высших существ. К тому же ей казалось новым и очень забавным, что кто-то ее побаивается, так что она даже иногда из озорства притворно рычала на робкого Чебурека.