Острова Тубуаи - Александр Турханов

— Посмотрим, — сказал Митяй и опять улыбнулся. — Пошли.

Как и в случае с Гринькой, я поднялся первым, пошел со двора. Митяй поплелся за мной — казалось, неохотно. Но, в отличие от брата, он не шутил и не выделывался по дороге. Шел молча, иногда смешно посапывая, сильно сутулился, смотрел под ноги. Но, даже сутулясь, он был выше меня на голову и раз в двадцать (так мне казалось) шире в плечах. Дойдя до карьеров, Митяй почему-то присел на бетонную плиту у дороги. Опять жестом пригласил сесть рядом.

— Ладно. Поговорим. Дальше идти незачем, — сказал Митяй, посмотрел на меня и усмехнулся. — Думал, бить тебя буду? Подумал? Скажи, не бойся.

— Подумал, — признался я.

— Ну и дурак. Нет, правда, сначала хотел. Брата жалко стало. У него нос теперь знаешь какой? Во… — Митяй сунул к моим глазам кукиш. — Не нос, а хрень какая-то. Увидел и думаю — все, хана этому козлу. Тебе, то есть. Потом пацаны твои все рассказали. Хорошо, что я их спросил. А то Генка с Гринькой такую туфту гнать начали… Ладно, проехали. Дрались вы нормально. Что случилось, то случилось. Ты мне вот что скажи. Только не бзди, понял? А то башку снесу. Почему не проболтался Темке Медведеву, что это Гриня его в карьер столкнул?

Такого вопроса я не ожидал. Митяй усмехнулся, увидев мое изумление.

— Не ожидал, что спрошу? Ну-ну… Я же тогда рядом был. Все видел. И как Гриня потом к тебе подошел, видел. Так почему не проболтался? Обоссался его, что ли?

Я понял, что отпираться бесполезно. И даже обрадовался этому. Ни одному человеку я не смог бы признаться, что даже после драки на Разувайке все равно боюсь Гриньки. Я злился на себя за это, но ничего поделать не мог. Мне самому надоел этот страх. Я много раз принимался думать, чего же все-таки боюсь. Что Гринька отомстит мне исподтишка? Нет, я боялся не этого. Что подкараулит меня с толпой приятелей и покалечит? Но после Разувайки он не посмеет этого сделать — Гринька бы не стал преступать наши неписанные пацанские законы, он не был врагом своего здоровья. Так чего же тогда я боялся, черт возьми? Я толком не понимал. Но признаться в этом (и перед кем, перед родным братом моего врага!) почему-то было сейчас огромным облегчением.

— Да, Митяй, — сказал я. — Точно, обоссался.

— А говорил, что в штаны никогда не гадишь, — усмехнулся Митяй. — Салага ты еще, чтоб так рассуждать. Никогда не говори никогда, понял, щегол? — Митяй достал из пачки сигарету, посмотрел на меня:

— Хочешь?

— Не-а, — мотнул я головой. — Бросил.

— А… и давно? — хмыкнул Митяй.

— В третьем классе.

— Круто… Ну, ладно. В штаны наложил, а драться все равно пошел?

— Куда деваться-то? — в свою очередь спросил я.

— Тоже верно, — Митяй помолчал, затем поднялся, протянул руку. — Что потащил тебя сюда… это так, проверочка на вшивость. А что не проболтался — молодец. Хоть он и говно, но мне брат, понял? Проболтаешься — пиши пропало. По-другому разговаривать будем, понял?

Митяй пожал мне руку, медленно пошел прочь. Я провожал его квадратную спину, смотрел, как он волочит свои свинцовые и, наверное, тяжеленные ноги, обутые в ботинки сорок пятого размера, смотрел на стриженый круглый затылок, на руки-крюки, которые он сейчас держал в карманах куртки, и подумал: двух Митяевых щелчков было бы достаточно, чтобы я превратился в хладный труп. «Как хорошо, что я не труп!» — порадовался я про себя и пошел (на всякий случай) в другую сторону.

По дороге я встретил двух пьяных мужиков. Они стояли, крепко сцепившись руками и уткнувшись друг в друга лбами, сопели и о чем-то громко мычали. Когда один начинал заваливаться, другой, выпятив вперед нижнюю губу, подтягивал его к себе, и они опять замирали. Когда я подошел совсем близко, они как по команде повернули головы, вытянулись передо мной «во фронт», встали по стойке «смирно». Но не удержали равновесия, и их повело. При этом они вновь крепко ухватились друг за друга. Так они и семенили в сторону, не сводя с меня пьяных, остекленевших глаз, пока не растворились в сумерках.

Возле дома ко мне бросился перепуганный Чика. Но, увидев, что я иду сам, без посторонней помощи, повеселел. Все же, не веря собственным глазам, спросил:

— Ну?..

— Гну, — ответил я.

— Знаю такую антилопу. Поговорили?

— С кем?

— Не прикидывайся. С Митяем.

— Поговорили. Все нормально. Отстань. Потом расскажу. Сейчас неохота.

— Ладно, — согласился Чика. — Скоро Сашка придет. Я к нему забегал. Его мамка не пускает. У него ангина. Сказал, что сбежит.

Тут же во дворе нарисовался Сашка — долго жить будет. Он подошел, но не сказал, а прошептал:

— Ну?..

— Гну, — это уже не я сказал, Чика.

Сашка оглядел меня и больше спрашивать ни о чем не стал. Мне нравилась эта Сашкина черта — не донимать вопросами. Захочет человек рассказать — расскажет. Не захочет — сам дурак.

Мы обернулись — к нам подходил Валька Кулешов. Я вопросительно посмотрел на Чику. Тот отвел глаза, сказал:

— Ну и что? Я же видел, как Митяй тебя повел. Я и зашел. Надо же было посмотреть, как тебя убивают. Интересно же. Ты же не в обиде… же.

— Ладно, — сказал я. Мне стало еще веселей. — Куда пойдем?

Мы пошли к подъезду. Против окон квартиры, где жила самая зловредная в нашем доме бабка (мы называли ее Ягишной) сидел кот и, задрав морду, жалобно мяукал. Мы злорадно усмехнулись.

— Алкоголик, — констатировал Чика.

С Ягишной у нас была давняя война. Ягишна была дородная и громогласная бабка. Голос Ягишны, когда она распекала кого-нибудь, был слышен на Луне, не иначе. Жила она на первом этаже. Увидев, что мы гоняем по двору мяч, она открывала окно, если было тепло, или форточку, если холодно, и начинала вопить, что мы, паразиты, хочим ей стекло разбить. Если замечала, что катаемся по двору на велосипедах, она опять открывала окно (форточку) и опять вопила, что мы, паразиты и негодяи, звонками своих лисопедов мешаем ей отдыхать. Если даже мы просто сидели на лавочке и молча думали каждый о своем, она все равно открывала форточку-окно и вопила, что мы, паразиты, не зря так притихли, не иначе, замышляем какую-то пакость. И так по десять раз на дню. Надоела хуже смерти.

До времени мы Ягишну не трогали. Только огрызались. Но как-то к ее ногам подкатился наш мяч. Новый, только что купленный на общак. Мы замерли в ожидании. Ягишна, кряхтя, нагнулась, взяла мяч и исчезла в подъезде. Больше мы этого мяча не видели.

В тот же день мы решили отомстить. Месть придумал Чика — он был мастак на такие штучки. Мы купили в аптеке четыре флакона валерьянки и поздно вечером, когда во дворе никого не осталось, вылили эту валерьянку Ягишне на подоконник. Ночью весь дом проснулся от душераздирающих воплей. Мать запричитала во сне и заметалась на постели. Отчим выругался и в одних трусах выполз на балкон посмотреть, что происходит. Я притворился спящим. Через минуту с балкона послышался хохот. Я не выдержал и побежал следом за отчимом. Глянул вниз. Мне показалось, что земля у нашего подъезда ожила и зашевелилась. Это все окрестные коты и кошки собрались испить валерьянки с подоконника Ягишны. Ну и вой стоял!

С того дня прошло больше года. Но коты все еще приходили под окно Ягишны. И хоть им ничего больше не перепадало (Ягишна, разумеется, сразу догадалась, кто учинил подобную пакость, ходила в школу жаловаться, и нас даже трепали на педсовете), коты возвращались опять и опять. Сидели под подоконником и жаловались на свою кошачью жизнь.

Глава 13

Недели через три после драки на Разувайке Аленка сама подошла ко мне после уроков. Сунула портфель в руку и, не дожидаясь, пока я приду в себя, первая пошла со школьного двора, не оборачиваясь и не проверяя, иду ли я следом. Конечно, я поплелся за ней. Что мне оставалось?

Мы подошли к ее дому. Аленка присела на лавочку, жестом пригласила сесть рядом. Я остался стоять. Посмотрел на нее сверху вниз. Аленка подняла голову, чуть улыбнулась уголками рта.

— И за что ты на меня надулся, не понимаю, — сказала она. — Может, объяснишь?

Я промолчал.

— Так и будешь стоять, как пенек? — спросила Аленка.

— Мне и здесь хорошо.

— Ну и ладно! Слушай, никогда бы не подумала, что ты его побьешь…

Я понял, что она говорит о Гриньке Колончакове.

— Почему это? — спросил я.

— Так… Не думала, и все. А знаешь, хотела бы я посмотреть на вашу драку.

Я пожал плечами.

— Правда, интересно, — продолжала Аленка. — Я, конечно, видела, как дерутся. Но чтобы так… чтобы потом в больницу… Такого — никогда.

— Ладно. В следующий раз я тебя извещу. Открыткой. С печатью. А потом автограф дам, — сказал я.

Аленка обиделась. Я знал, как изменяется ее лицо, когда она обижается, — она поджимала пухлые губы и они сразу превращались в тонкую бледную ниточку, словно обида разом высасывала из них всю кровь; при этом она щурилась — так, что видны были только зрачки, и глаза темнели, будто в голове Аленки выключали свет.