Вольтер и его книга о Петре Великом - Евгений Францевич Шмурло
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Напрасно Домон думает, что из-за него поедут в Петербург наслаждаться его голосом; если бы он увидал в саду Вольтера чудные тюльпаны в феврале месяце, то, конечно, не стал бы звать его в свое ледяное царство[223]. Этот сад для его хозяина милее всяких потсдамских садов уже по одному тому, что в нем не проделывают никаких парадов и маршировок[224]. Летом у Вольтера настоящий рай. Каждому мил свой уголок, особенно когда сам приложишь к нему руку. Свободный, Вольтер никому ничем не обязан. Уединение ему необходимо[225], и в нем он так прекрасно обставлен, что не чувствует отдаленности даже Парижа, этого истинного центра ума, образованности и остроумия: сам Париж идет к нему на поклон[226]. Вольтеру трудно даже представить себе, чтоб могло найтись другое такое место по вкусу[227]. Положительно, нет никакого расчета отправляться так далеко, тем более что и здесь, на месте – это можно сказать с уверенностью – его снабдят всем необходимым. На то ведь он и Вольтер!
Посмотрим теперь, как представлял себе Вольтер будущее свое произведение и в чем видел его задачу. Перед ним, во всем ее размахе, рисовалась цивилизаторская деятельность царя. Он с удивлением смотрел на то, как Петр переделал свою страну и дал ей ту внешнюю мощь, какую она теперь проявляла. Девять лет подряд он давал разбивать себя, зато, пройдя тяжелую школу, смог нанести решительный удар самому неустрашимому из своих противников[228]. Раньше, под Нарвой, солдаты были вооружены простыми дубинами, с обожженным концом, а потом вдруг стали одерживать верх в войнах со шведами и турками[229]. Какая разительная перемена, и в такое короткое время, в каких-нибудь 50 лет![230] Шутка сказать, императрица Елизавета имеет возможность одновременно хозяйничать на границах Китая и победоносно двигать стотысячные войска на прусского короля![231] Страна, которая обратила в бегство янычар, принудила шведов к позорной капитуляции, сажала в Польше королей по своему выбору, а теперь с успехом мстит за Австрийский дом, – такая страна стоит того, чтобы ее узнали хорошенько[232].
Еще, быть может, удивительнее перемена духовная. Кажется, никогда еще бессловесное стадо не находилось в таких деспотических лапах, а этот волопас, имя которому – царь Петр, переделал свою рогатую скотину в настоящих людей![233] Прежний дикарь превращен в культурного европейца. Факты налицо. Ведь Веселовский, заезжавший к Вольтеру в Дэлис, говорил на всех языках, оказался разносторонне образованным человеком, мог сообщить самому ему много новых и полезных сведений! Другой, Салтыков, родившийся в Сибири – понимаете ли: в Сибири! – оказался самым настоящим парижским петиметром[234], с «душой англичанина», с «умом итальянца». Самым усердным и самым скромным покровителем наук в Европе оказывался опять русский – И. И. Шувалов[235].
Разве это не феерия? Разве не поразительно видеть флот там, где раньше не показывалось и простой рыбачьей лодки? Видеть моря, соединенные каналами?… Какое прекрасное зрелище сам этот Петербург, возникающий среди помех тяжелой и разорительной войны и ставший теперь одним из самых привлекательных и обширных городов на земном шаре?[236] Раньше – неправильная куча домов, он перещеголял теперь Берлин по красоте своих зданий и насчитывает у себя население в 300 000 душ[237]. Там теперь итальянская опера, драматический театр, Академия наук, – ну, чем это не настоящие чудеса?[238] Остальное усовершенствовалось почти в такой же пропорции[239]. На необъятном пространстве 2000 лье – Вольтер неоднократно повторяет эту цифру[240]; ему, очевидно, нравилась картина цивилизации, насаждаемой сразу на протяжении от вод Балтийских до Камчатки – на необъятном пространстве 2000 лье этот «самодержавный варвар»[241], «мудрейший и величайший из дикарей»[242] цивилизовал свой народ, основал новые города, учредил законы, завел фабрики, торговлю, создал дисциплинированное войско, смягчил нравы, распространил просвещение[243]. Перед духовной мощью такого человека все остальное должно отступить на задний план, как ненужная мелочь, второстепенная или слишком личная. Что за беда, если временами царь напивался пьяным и срубил несколько мятежных голов![244] Пусть он кутила, а все же Ромул и Тезей мальчишки по сравнению с ним[245].
Вот почему, принимаясь за историю Петра Великого, Вольтер заранее отказывается вычислять, сколько свиных пузырей истреблялось на всешутейшем соборе или сколько стаканов водки заставлял выпивать Петр фрейлин своего двора[246]. Задача Вольтера другая: нарисовать картину преобразований величайшего государства в мире, рассказать, что сделал царь для блага человечества, как он создал новое государство[247]. Образцом Вольтеру послужит Тит Ливий, повествующий о высоких предметах, а не Светоний с его рассказами и анекдотами из частной жизни[248].
Согласно такому пониманию, намечается и план самой книги: бок о бок с историей царствования должны быть отмечены и благотворные результаты его – картина современной России лучше всего уяснит значение и величие содеянного Петром. Вольтер поэтому хочет начать с очерка «нынешнего цветущего состояния Российской империи», рассказать о «теперешнем войске, о торговле, об искусствах, о том, что делает Петербург столь привлекательным для иностранцев, – вообще обо всем, что послужило бы к чести нынешнего правительства». Такой очерк явился бы своего рода введением ко всему труду, и лишь после такого вступления, лишь после того, как будет указано и подчеркнуто, что современная Россия есть творение недавнего времени и создание Петра, автор думал приняться собственно за историю царствования, следя, год за годом, за деятельностью Петра, со времени его восшествия на престол[249].
Не трудно видеть, что план будущей «Истории России при Петре Великом» строился иначе, чем «История Карла XII»: там выступала прежде всего героическая личность, со всеми ее индивидуальными особенностями; здесь – государственное строительство, страна под могучим воздействием личности. Индивидуальность Петра через это ничуть не стушевывалась; влияние его могучей руки должно было чувствоваться по всей книге; но все же главным объектом сочинения становился не сам он, а его творение; не то, что делал царь, а то, что было им сделано.
Разница в плане двух книг вытекала прежде всего из разницы в оценке: Петр был истинно великий
