Итальянская новелла ХХ века - Васко Пратолини

Синьора улыбалась. Улыбалась, как улыбаются все маленькие, полные женщины, не глазами, а только губами, щеками и всей грудью. Потом сказала:

— Еще шесть месяцев тому назад я жила в провинции. А последние шесть месяцев живу в Милане с мужем, с первым моим мужем…

При этих словах на моем лице само собой появилось то выражение сочувствия, которое мы стараемся принять, когда вдова говорит о своем покойном муже. Но я тотчас же вспомнил, что покойный муж только что пожимал мне руку в гостиной и вышел, напевая арию из «Нины» Паизиелло. Тогда я поспешил улыбнуться и насторожился.

Зеркало, висящее в орлином клюве, отражало меняющееся выражение моего лица.

Синьора продолжала:

— Конечно, мы привезли сюда и нашего двухлетнего ребенка. В Милане еле-еле нашли комнату — одну-единственную, маленькую, скверную, и жили в ней втроем в тесноте, отвратительно, — и совершенно напрасно искали хоть крохотную квартирку. У моего мужа был друг, Джулио, холостяк, он жил один в большой квартире — вот в этой. Тогда, как это было справедливо, я развелась с Пьеро и вышла замуж за Джулио.

— Развелись!..

— Это был, конечно, только фактический развод. Если в Италии пройдет проект закона о разводе и если за это время не разрешится квартирный кризис, мы разведемся и юридически. Дружески… Здесь много комнат: мы открыли маленький пансион. И знаете, кто был первый жилец? Пьеро!

— Покойный?

— Что вы этим хотите сказать?

— Ничего! То, что вы рассказали, синьора, в высшей степени современно и патетично.

— Все это нас навело на одну мысль, — о, это великолепная идея! И я думаю, что ей я обязана вашим присутствием здесь.

— Моим присутствием?..

Пока я ждал объяснения, вошла горничная звать к столу. Синьора встала, и я последовал за ней в столовую. Из нескольких дверей уже выходили и жильцы синьоры Ирэн — три синьора и одна дама.

Мы все уселись за длинным столом: по одну сторону — синьора Ирэн, справа от нее — священник, слева — синьор Пьеро, еще напевающий свою арию, напротив синьоры — справа от меня — синьорина или синьора, я бы сказал, недурненькая, а слева от меня — серьезный господин в смокинге с ассирийской бородой. На одном конце стола — нынешний муж Ирэн, на другом — мой спутник. Я слышал, его называли Джонато.

Вначале все ели молча. Я старался ухаживать за моей веселой, шустрой соседкой.

Первые членораздельные слова, услышанные мною среди щелканья жующих челюстей, произнес самый молчаливый и самый значительный здесь персонаж — Джулио, второй муж синьоры Ирэн. Это было замечание чисто гастрономического характера по поводу курицы, которую мы ели. До сих пор ничего страшного! Но после кулинарного замечания я ждал замечания экономического. Вернувшись с фронта месяц назад, я не мог прожить и дня, не услышав подобных разговоров: дома, в гостях, в ресторане, какое бы блюдо ни подавалось, — мясное или растительное, сырое или вареное, простое или изысканное, — я только и слышал, что разговоры о дороговизне продуктов. С того дня до сегодняшнего, когда я пишу эти строки, прошло еще пятнадцать месяцев, то есть почти пятьсот дней; значит, я съел почти тысячу обедов и ужинов. В течение дня я выслушивал также рассуждения о дороговизне предметов необходимых и предметов роскоши и, наконец, приготовился выслушивать в течение всей жизни, до глубокой старости (а хироманты предсказывают мне очень долгую жизнь!) сравнения новых цен с ценами 1914 года.

В то время моя мука длилась всего тридцать дней, я к ней еще не привык и потому с приятным удивлением прислушался к словам синьора Джулио. Но самое удивительное было впереди… Дверь, через которую вошла горничная, скрипнула. Синьор Пьеро, — человек практический, — заметил, что следовало бы смазать маслом петли. Синьора Ирэн, женщина романтическая, как все полные женщины, нежно сказала:

— Точно жалуется на что-то!.. Бедняжка!..

Тогда тот, что предложил мне папиросу во дворе после потопа, тот, что привел меня в это таинственное убежище, тот, кого звали именем сына Саула, — сказал:

— Ваше замечание, донна Ирэн, меня возвращает к одной из тех проблем, что мучат мой ум в последнее время. Эта проблема такова: если бы дверь была предметом одушевленным, одаренным фантазией и волей, что предпочла бы она — быть открытой или закрытой?

Я посмотрел на него с восхищением. Но никто из присутствующих как будто не удивился духовным мукам Джонато.

— Я, — продолжал он, — могу решить ее пока только приблизительно: сначала необходимо установить, для чего предназначена дверь по своему существу — для разделения или для соединения? Следуйте за мной! Дверь, поскольку в стене для нее сделан проем, служит для соединения одной комнаты с другой. Но, затворяясь, она служит обратной цели, то есть прекращает это соединение, восстанавливая целость стены. Итак, когда она закрыта — соединение бесполезно, когда открыта — сама она бесполезна.

Он отхлебнул глоток рубинового кьянти.

Синьор Пьеро напевал каватину из «Дона Паскуале», но его голос снова заглушили слова Джонато:

— Представляя себе дверь предметом одушевленным, мы можем легко вообразить, какие мучения она испытывает от того вечного противоречия, в котором обречена существовать!

Последовало молчание. Очевидно, диалектика Джонато — знатока в философских вопросах, — не нашла оппонентов.

Как человек практический (не забудьте, что в то время я погряз по уши в делах), я попробовал абстрактную логику Джонато приложить к политике и сказал:

— Ваше неоспоримое заключение, синьор Джонато, может найти курьезное соответствие в существующем социальном строе…

При этих моих словах обедающие странно насторожились и застыли в своих позах: кто с поднятым стаканом в руке, кто воткнув вилку в кусок, кто с салфеткой у губ. Окаменелые, они не спускали с меня глаз.

На губах Ирэн блуждала материнская улыбка.

— …И так как мы переживаем трудную, переходную эпоху…

При этих словах со всех сторон стола послышался искусственный кашель. Я неосторожно продолжал:

— …Мрачная неизвестность, в которую нас повергла война, — будь то по необходимости, будь то в силу заблуждения…

Гул голосов меня прервал, но гул веселый:

— Платите!

И еще:

— Платите! Вы должны платить!

Я, оглушенный, посмотрел на Ирэн. Она слабо пыталась защитить меня:

— Но ведь синьор не знает…

— Незнание закона недопустимо! — загремел Пьеро.

— Может быть, вина моя, — сказал Джонато. — Я не предупредил вас. Но вы должны узнать теперь: здесь запрещено, под страхом наказания, говорить хорошо или плохо, шутя или серьезно, кратко или пространно об условиях современной жизни. С вас штраф — две бутылки вина!

— Божественно! — воскликнул я. — Этот закон мне страшно нравится, и я позволяю себе отказаться от защиты донны Ирэн, и даже, наоборот, требую немедленного наложения кары.

Синьора Ирэн сделала знак горничной, и немедленно появились две бутылки красного вина.

Ассириец, сидевший слева от меня, заметил:

— Но это не уменьшает вины Джонато, по-моему, он тоже должен платить.

Сотрапезники приняли предложение, и пока мое вино обходило стол, горничная принесла две бутылки шампанского за счет Джонато.

— Но не думайте, — сказал сосед, — что этот закон имеет самодовлеющее значение, нет, он является лишь следствием других, более широких правил, на которых зиждется наше содружество. Здесь, — его голос зазвучал торжественно, — здесь встречаются люди только одной редчайшей категории, то есть те немногие, которые по какой-либо причине довольствуются современным положением вещей.

— Мне кажется, — возразил я, — что они уж не так редки. Поставщики и спекулянты-нувориши, торговцы модным товаром, социалисты, промышленники…

— Нет! Нет! — перебил Джонато. — Я говорю лишь об удовлетворенных, а не о пресыщенных материальными благами. Те, что извлекли колоссальные выгоды из современных событий, пребывают, естественным образом, в постоянной тревоге, — это тяжелый успех, он обязывает к непрестанной интенсивной деятельности, и, во всяком случае, душевное состояние этих людей не имеет ничего общего с настроением умов тех, кто объединился на этом острове блаженных, или в этом оазисе философов, — называйте как хотите.

Наш принцип: довольство малым и сохранение личного равновесия среди мировых катастроф. Блестящий пример тому — донна Ирэн. Другие под гнетом подобных трудностей пали бы духом совершенно. Она же сумела гениально извлечь из них ясные принципы жизни, Да здравствует донна Ирэн, ее первый и второй мужья!..

Все с воодушевлением приняли тост за брачный триумвират: кто чокался красным, кто белым, — эти два сверкающих цвета, преобладающие за нашей трапезой, начали, сливаясь, горячить наши мысли и речи.