Гордое сердце - Перл Бак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он прижал ее руку к своим губам, поцеловал и отпустил, взяв в рот трубку. Она откинулась назад, на сердце стало легче. Он не собирался сердиться. Почему она думала, что это будет тяжело?
— Это приходило мне в голову, Сю, — сказал он, выбил пепел из своей трубки и осторожно положил ее на веранду.
— Ты обещал не придавать значения… — поспешно сказала она.
— Я не о том, — сказал он. — Я хочу быть справедливым к тебе, Сю, и не знаю, как это сделать.
— Просто оставайся прежним со мной, Марк, — умоляла она его. — Я люблю нашу жизнь.
Но казалось, что он не слышит ее. Он крепко ее обнял.
— Я хочу, чтобы ты делала то, что хочешь, — прошептал он. — Иди и приводи в порядок свою мансарду. Это то, чего ты действительно хочешь. Я все время видел это.
Она приподнялась, вырываясь из его рук.
— Но я не хочу обустраивать мансарду, — удивилась она. — Я хочу купить вещи для ребенка, не для себя. Я не понимаю, что ты имеешь в виду.
— Ну вот, теперь ты сама обиделась! — воскликнул он. — Я хочу сказать единственное: чтобы ты не думала, что не можешь делать того, что хочешь, только потому, что ты замужем за мной. Если ты хочешь делать что-то, иди и делай!
— Но, Марк, — начала она и остановилась.
— Я чувствую, что ты не удовлетворена, — прошептал он жалким голосом.
— О, дорогой, дорогой! — воскликнула Сюзан и бросилась к нему.
— Я знаю, ты другая, — бормотал он у нее на груди. — Я всегда знал, что ты непохожа на других. Какое я имею право…
— Тише, — прошептала она, — не надо, говоря такие вещи, ты мучаешь меня. Я никогда больше не прикоснусь к глине или кисти.
— Нет, прикоснешься! — Он поднял голову. — Теперь смотри, Сю, это несправедливо. Я только сказал…
— Ты говоришь одно, а чувствуешь другое. Ты чем-то задет до глубины души, но я не знаю, чем. Я должна это выяснить и перестать делать это. Это деньги?
— Нет, — сказал он возбужденно. Она стояла около него, положив руку ему на плечо.
— Во всяком случае, не только деньги…
— Ты бы предпочел, чтобы я не потратила часть денег на ребенка? — упорствовала она. — Марк, я должна знать правду.
— Хорошо, — сказал он упрямо из темноты, — однако лучше, чтобы мужчина сам обеспечивал свою семью. Он становится никчемным человеком, если не в состоянии купить необходимые вещи для собственного ребенка.
— Тогда я останусь в пределах моего лимита, — сказала она решительно.
— О, мои чувства тут ни при чем, — прервал ее он. — Кроме того, я не знаю их. Я не могу сказать, что я чувствую.
— Если ты не можешь сказать, как мне узнать? — спросила она.
Он не ответил. Наступило длительное, пугающее молчание. Затем он начал говорить, спокойно, будто сам с собой:
— Послушай, Сю, милая, мне нужно понять, что я чувствую. Я не имею права и не могу запретить тебе делать что-то для ребенка. Давай делать это поровну. Я возьму на себя свою половину… — Ее рука пожала его плечо.
— Скажешь ли ты мне, если тебе не понравится даже это?
— Обещаю, — сказал он, прижимая ее голову к своему плечу.
— Если ты будешь против, скажи мне об этом не в последний момент. Ты мне дороже всего.
Он почувствовал желание снова закурить.
— Я совсем не уверен, что это деньги, — сказал он. — Привстань, я зажгу спичку.
— Тогда что? — спросила она, вставая.
— Проклятье, если бы я знал, — ответил он. — Подойди, я хочу, чтобы ты была близко.
Но, находясь снова в его объятиях, она не могла до конца отдаться ему.
«Я должна все выяснить для себя», — думала она, но ничего не сказала. Марк молчал, и ей было одиноко. Луны не было, она зашла. Гасли фонари вдоль улицы, и ночь становилась все темней. Но темнее ночи была чернота леса под звездами.
— Давай поднимемся наверх, — сказала она устало. — Я устала.
— Тебе нельзя уставать, — заботливо сказал он. — Мне это не нравится.
Она не ответила. Сюзан позволила Марку увести себя в спальню. Она хотела сегодня положиться на него во всем. Она позволила ему раздеть себя, проводить в ванную, и когда она надела ночную рубашку, он расчесал ее длинные волосы. Она редко позволяла ему расчесывать свои волосы, хотя знала, что он любил это делать. Сама она расчесывала их так искусно и легко, а его медлительные большие руки раздражали ее и, не подозревая о своей неуклюжести, он делал больно ее нежной коже. Но сегодня она позволила ему. Он был нежен и дрожал.
— Какие прекрасные волосы, — шептал он. Неожиданно он уткнулся лицом в ее волосы. — Такие прекрасные, прелестные волосы! Я даже не понимаю, какого они сейчас цвета: коричневые, каштановые, золотые — все вместе. — Он притянул ее к себе, но она была все же одинока, хотя и не одна. Наверное, она никогда не чувствовала себя так одиноко с Марком, не была так далека от него, когда была занята чем-то, что он не мог с ней разделить.
Да, казалось, что она никогда не была так одинока. Возможно, думала она по ночам, это из-за знания того, что ребенок растет, оформляется, час за часом продолжается его существование. Этот ребенок должен разделять даже их страсть, и она стала стесняться страсти и, в какой-то степени, — Марка.
— Ребенок, — бормотала она, отстраняясь от него.
— Ты никогда не должна делать то, что не хочешь, — говорил он и разрешал ей отодвинуться.
Итак, невозможно узнать то, что изменилось в их отношениях. Ничего не оставалось, кроме как продолжать жить день за днем и закончить то, что она обещала. Она закончила голову Майкла, работая медленнее и тщательнее обыкновенного.
Майкл теперь запросто приходил в мансарду, поднимался по ступеням, не вызывая ее. Когда она была там, он прикреплял чистый лист бумаги к стене, лаконично приветствовал ее и начинал рисовать. Он никогда не прикасался к глине, и каждая новая его картина отличалась от предыдущих. Первая все еще висела на стене у окна. Он работал над ней в течение трех дней в напряженном молчании, нарисовал лес, большой, темный и угрожающий, по направлению к нему скакала лошадь, на ней — наездник с развевающимися волосами и напряженным, устремленным к лесу телом — сам Майкл. Лошадь и наездник были очень малы, но ему удалось запечатлеть их в стремительном движении. Настолько завершенным он больше ничего не сделал. Все остальные вещи были большими и неопределенными, трудно было сказать, что он хотел ими выразить. И она только однажды спросила его: «Что ты делаешь?» Обычно она оставляла его в покое, молча работала, сосредоточившись на его лице.
Затем он уехал в школу, и она работала несколько дней по памяти, заканчивая голову. Однажды или дважды его лицо совсем ускользнуло из ее памяти, и она никак не могла его припомнить. Тогда она шла и смотрела на его рисунки, размышляла над ними, и его лицо вновь всплывало в ее памяти.