Наш старый добрый двор - Евгений Астахов

— При чем лахти?.. Я бы взялся, конечно, да только время мое ушло, старый я уже человек. Затвор разобрать, «раз-два, левой!» — это я могу научить не хуже, чем другой военрук, клянусь детьми… А вот Юнармия, понимаете, комсомольское это дело. Какой с меня теперь комсомолец? — Он снял пилотку, тронул пальцами завитки седых волос. — Комсомол и седина, э! Что вы говорите?.. Я Вадимину помогал, но это совсем другое дело. А как вам помочь, не знаю, ну! Ничего не получается. Потому я про лахти вспомнил, когда вы о мужестве сказали. Так что обижаться не стоит…

Лахти была любимой Ромкиной игрой. Как только подсыхал после зимней слякоти школьный двор, Ромка первый бросал клич:

— Аоэ! Кто лахти хочет, иди, канаться будем! Набираю команду!..

«Канались» по классической системе, утвердившейся в городе, наверное, еще в средние века. Двое, обнявшись, вразвалочку подходили к вожакам будущих команд и вопрошали:

— Кого хочешь: яблоко или грушу?

— Давай грушу! — отвечал Ромка после секундного раздумья, и тот, кто был «грушей», становился у него за спиной.

— Кого хочешь: автомобиль или ешака?

Подобные этому вопросы задавали обычно только оригиналы. Большинство же «каналось» с помощью привычных, незатейливых яблок-груш и других садовых или огородных даров.

Случались и конфликты, если кто-нибудь, тайком подмигивая, пытался раскрыть свой фруктовый псевдоним. Делалось это обычно по предварительному сговору, и чаще других подобные уловки использовал Ромка, старавшийся подобрать себе команду посильнее, без Минасика, например.

Но вот когда после долгих споров, криков и взаимных обвинений в жульничестве команды бывали наконец, скомплектованы, Ромка снимал поясной ремень, зажимал в ладони пряжку и, бросив другой конец пояса Иве, приказывал:

— Аба! Чертим круг!

Ремень натягивался струной. Ива, приседая, бежал по кругу, чиркал по асфальту куском мела.

Игра начиналась. Это была несложная и, видимо, очень древняя игра. Смысл ее заключался в том, что надо умудриться ударами ремня выбить за пределы круга пояса противника. Они лежали кожаными радиусами, похожие на вытянувшихся змей; головы-пряжки прижаты к очерченной мелом окружности. И над каждым из них, замерев в ожидании атаки, стоял бдительный страж.

Защищать ремни разрешалось только ногами. Можно дать подножку зарвавшемуся нападающему и вывести его этим из игры или пленить, силком затащив в круг.

Но нападающие тоже не зевали, лупили ремнями наотмашь, не стесняясь, только успевай подпрыгивай. Не успеешь — попадет по ногам; прыгнешь слишком высоко, и тут же шлепнут по ремню, выбьют его за круг и потом этим же ремнем начнут орудовать против тебя.

В схватках за ремни Ромка бывал неутомим и бесстрашен. В любом случае: защищал ли разложенные по кругу пояса или возглавлял команду атакующих.

Особенно трудно бывало добыть первый пояс, не нарвавшись при этом на подножку и не попав в плен. Ромка то подползал к границе круга по-пластунски, то с диким криком бросался на его защитников, подскакивая, чтоб не подсекли ногу, отбиваясь от хватавших со всех сторон рук. В какой-то момент, изловчившись, он все же утаскивал один из ремней и, размахивая им над головой, словно саблей, устремлялся в новую атаку.

— Аоэ!..

Когда наступал Ромкин черед оборонять круг, то он не менее самоотверженно подставлял под удары свои ноги, заслоняя ими лежащий на земле ремень. И никогда при этом не прикрывался снятым с плеч пальто или пиджаком, хотя по правилам игры в лахти это и не возбранялось.

— Я сколько хочешь могу терпеть! — хвастливо заявлял Ромка. — Подумаешь! Меня отец иногда ремнем не по ногам бьет, и ничего, терплю. Это пускай Минасик закрывается, он у нас очень нежный и болезненный…

Так что, возможно, и прав был военрук, столь непочтительно сравнивший военные игры нового комполка с немудреным лахти.

Как знать, не пришла ли к концу с отъездом Кубика служба в Юнармии? Если не считать, конечно, дежурства у госпитальных телефонов…

Гроздь лиловых цветов

Героем дня был Алик. Он совершил свой первый прыжок, и об этом знали во дворе все.

— Молодец, не ожидал! — сказал ему Никагосов. — Я бы, например, не рискнул, а вдруг парашют порвется?

— Он не может порваться, — вмешался Ива. — Парашюты делаются из специального шелка. И потом стропы…

— Что такое стропы, я не знаю, — упорствовал Никагосов. — Я знаю, что такое рвется. Берешь вещь, как будто совсем новая, хочешь, из шелка, хочешь, из маркизета, какая разница? Немножко потянул — тр-р-р — пошла-поехала, никто ее уже не купит — дахеулиа[15].

Ива хотел было сказать, что парашюты у старьевщиков не покупают, но раздумал, потому что Никагосова все равно не переубедишь, парашютистом он не станет. И вообще было не до споров; важнее узнать у Алика, какой вес может выдержать стропа. Одна или две, связанные вместе.

— А зачем тебе? — спросил Алик.

— Ну так, надо. Если на одной стропе повиснуть, меня она выдержит? Во мне сорок восемь кило, — Ива специально взвешивался в госпитале на белых медицинских весах, стоящих в коридоре.

— Одна, может, и не выдержит, а две так точно.

— Алик, ты можешь достать две парашютные стропы? Не навсегда, на вечер только.

— Да зачем они тебе?

— Ну надо…

— Могу. Но раз не говоришь, зачем, то не достану.

Пришлось рассказывать.

Алик выслушал, недовольно поморщил нос.

— Выдумки все это…

Но потом, оглядев Иву, точно видел его впервые, добавил:

— Ладно, завтра вечером, может быть… Но только со мной вместе.

Лаз на чердак оброс липкими паутинными бородами. Иве казалось, что по крайней мере лет сто никто не забирался в этот кирпичный колодец, по стенке которого тянулась бесконечная ржавая стремянка. Да и кому нужен этот лаз, когда снаружи для пожарных давным-давно пристроили специальную лестницу, а кроме них, никому на чердаке и делать нечего.

Но подниматься по наружной лестнице Иве с Аликом никак нельзя — тут же заметят, поднимут крик, велят спуститься. Потом обязательно примутся расспрашивать: зачем полезли да почему, в общем, все сорвется. Вот и пришлось ползти по затканной пауками стремянке.

Алик с мотком старых парашютных строп лез первым, Ива за ним. В лазе было темно, и дважды уже Ивины пальцы попадали под Аликины подметки. Но Ива терпел — в конце концов ведь не Алику, а ему нужно это путешествие на крышу соседнего дома.

Они выбрались наружу через люк. Глухую стену здания венчал невысокий парапет. Внизу был двор, кроны акаций, черепичная крыша флигеля и чуть поодаль крыша старой кухни. Прямо напротив в сгущающихся сумерках, едва проглядывая сквозь листву, белели террасы дома. Было видно, как Ромкина мать сидит на низенькой скамеечке и ощипывает курицу, а Джулька, примостившись рядом, толчет что-то в ступке.

Блям, блям, блям — звякал медный пестик.

— Сациви[16] небось затеяли, — сказал Алик. — Твоя мама умеет готовить сациви?

— Нет.

— А моя умела. — Он вздохнул. — Очень вкусная штука…

Впервые Алик заговорил с Ивой о своей матери. Ива не понял, почему это вдруг и к тому же здесь, на крыше.

— Она у нас знаешь какая веселая была? И все умела. — Алик распутал стропы, обвязал ими дымоходную трубу, проверил, надежен ли узел. — Если бы не она, не полез бы я с тобой на крышу.

Вот это уж было совершенно непонятным. Ива даже руками развел, до того удивила его Аликина фраза.

А тот, словно и не замечая Ивиного изумления, снова изо всех сил потянул за стропы, повис на них.

— Слона удержит…

— Но почему… — начал было Ива.

— Потому, Ивка, что, когда меня еще на свете не было, отец добыл гроздь глицинии для мамы. Она сказала во дворе ребятам: у кого хватит смелости сорвать цветок? Никс, тот палки принялся швырять, хотел сбить ветку, мадам Флигель окошко расколотил. Тогда отец, связав несколько поясов, спустился с этого вот парапета метра на полтора и сорвал гроздь. А Никс кричал ему снизу: «Сумасеций целовек!»

— Твоя мама жила в этом доме?

— Она родилась здесь.

— И папа тоже?

— Нет. Он родился далеко на Волге. Потом уже приехал сюда. В том доме, где сейчас морской госпиталь, тогда было военное училище. Отец окончил его в двадцать пятом году, весной. А я родился осенью…

«Почему люди не сразу рассказывают о себе все? — думал Ива. — Ведь это так важно, знать побольше друг о друге. И об Аликиной маме тоже…»

Почему люди умирают молодыми?

Почему Никс всегда был таким вот, как и сейчас?

Почему Алик не побоялся рассказать обо всем отцу и тот разрешил ему взять старые парашютные стропы? Вот Ивин папа ни за что не разрешил бы!

Почему один понимает, как важно сорвать гроздь глицинии, а другой нет?..