Действительно ли была та гора? - Вансо Пак

Если мы видели, что в доме много дров, то, затопив печь и хорошенько разогрев кудури, поев горячего на завтрак, обед и ужин, спали днем и стирали и сушили пеленки племянника Хёни. Бывало, мы специально протапливали еще одну комнату, чтобы в ней высушить пеленки. Конечно, в таких домах хотелось задержаться дольше чем на один день, но мы не поддавались соблазну и на следующий день с наступлением вечера обязательно отправлялись в путь.

Мы ни разу не использовали продовольственные карточки, но мандат был очень полезной бумагой. По всей государственной дороге, даже черной как смоль ночью, когда не видно даже лучика света, обязательно прячутся контрольно-пропускные пункты. Когда нас останавливали, а делали это на всех КПП, нужно было показать мандат, тогда солдаты обращались с нами вежливо, даже беспокоились о том, как мы пройдем следующий отрезок пути. Иногда встречались совсем молодые солдаты, которые думали, что мы только что выехали из Сеула, они с тревогой в глазах спрашивали об обстановке в городе. Обычно стоило показать мандат, как нас пропускали, но бывали КПП, где сначала записывали наши данные. Из-за жесткого контроля возникало ощущение, что ты идешь по колее, с которой не можешь сойти без разрешения властей. Больше всего мы мечтали о том, чтобы линия фронта незаметно перелетела через нас, пока мы спали, и мы проснулись бы в мире, неузнаваемо изменившемся за одну ночь. Неважно, где и когда нас настигал сон, мы всегда засыпали, молясь, чтобы наше желание исполнилось.

Нам не грозила опасность замерзнуть, но это вовсе не означало, что на душе у нас было спокойно, особенно когда нам приходилось видеть полностью разрушенные деревни, стоящие вдоль государственной дороги. Мы видели большие деревни, в которых виднелись лишь чандоки — горшки для соевого соуса, и небольшие села, от которых остались лишь кучки пепла. В естественной и благородной красоте чжандокдэ[31] чувствовался древний дух. Он будто охранял развалившийся фундамент, на котором осела серая зола от сгоревшего дома. Безмолвие тех деревень казалось вечным, словно тишина могилы. Мы в гневе думали, что если мы забудем эти разрушения или простим тех, кто это сделал, будь то американские военные с их бомбардировками или армия северян и их поджоги, — то не сможем называться людьми. Но, хотя мы и пылали гневом, призывая во имя мира никогда не прощать, мы не знали, как можно желать мира на земле, когда весь этот ужас является делом рук человека.

Стоял теплый день, в такую погоду пеленки намного лучше сушить не на горячем кудури, а на ветерке и ярком солнце. Я скучала в одиноком доме, стоящем на окраине полностью выгоревшей деревни. Мне казалось, что тишина, кружившая над пепелищем, мягко плыла между кучками грязной золы. На полностью высохшей ветке дерева, стоявшего возле чжандокдэ, я увидела небольшой набухающий бутон магнолии. Я знала, что его крепкая оболочка пока еще была нежной, но как только дерево почувствует приближение весны, бутон настолько разбухнет, что никакая сила в мире не сможет удержать внутри него прекрасные лепестки. Даже не видя то исступленное цветение, лишь представив его, я неожиданно крикнула:

— Ух ты!

Я подумала: «Бутон, наверное, сошел с ума». Я чувствовала, что не бутон олицетворял дерево, а я сама превращалась в бутон. Когда я, словно набухающий бутон, открыла глаза после долгого-предолгого зимнего сна, то вскрикнула, осознав окружавший меня ад, сотворенный жестоким человеком.

Сойдя с дороги и свернув в сторону округа Пхачжу, мы впервые решили двигаться днем. Мы не пошли в сторону реки Имчжинган. Конечно, это нельзя было считать героическим поступком, но то, что мы сделали это днем, вызывало меньше подозрений. Олькхе рассуждала, что, если не идти по дороге, даже при свете дня будет не так опасно. Тем не менее мы избегали открытых мест, поэтому, если удавалось, кружили по уступам горы или шли через перевал. Мы искали деревню, в которой могли остановиться, потому что племянник Хёни целый день кашлял. Его даже стошнило прямо на спину олькхе. Сняв хлопковое детское одеяло, наброшенное на одеяльце с тесемками, чтобы вытереть рвоту, я почувствовала исходивший от ребенка жар. В ту минуту мне показалось, что мое сердце упало. Но олькхе не стала искать поблизости дом, где можно было бы передохнуть, а продолжала идти к опасному горному ущелью.

— Зачем ты так? А что, если в горах скоро начнет темнеть? — спросила я с тревогой.

— С давних времен в этой местности занимались земледелием, — сказала она. — Если на горе ничего не растет, откуда появиться тигру? — Этой присказкой она попробовала унять мой страх.

Когда мы добрались до места, где можно было устроить привал, — довольно крутого склона горы, перед нами возникло маленькое село. Оно, как и подобает горному селению, не найдя места поудобнее, втиснулось между дорогой, уходящей в гору, и полями, лежавшими в виде ступенек на склонах горы. Село обрабатывало весьма большие рисовые чеки[32] в ущелье, оно не выглядело бедным. На самой высокой точке этой гористой зоны стоял дом с черепичной крышей, все другие дома, чуть более десяти, были крыты соломой. Но даже сюда добралась война. Селение, попав под бомбардировки, ощетинилось неровно выступающими зубцами разрушенных домов и казалось совершенно пустым. Когда мы добрались до дома с черепичной крышей, стоявшего на вершине горы, олькхе сказала, чтобы я осталась снаружи, а сама с ребенком за спиной вошла внутрь. На доме висела табличка с надписью «Округ Пхачжу, городок Тханмён, третий народный комитет». Чуть погодя олькхе вышла из дома и сказала, что мы заночуем здесь.

— Ну почему вы остановились именно в доме народного комитета? — прошептала я ей на ухо.

— А на что нам мандат? Жалко стало, вот решила использовать его.

Она, даже не улыбнувшись, сказала, что народный комитет находится в доме для приема гостей, а в главном доме живет одна старуха-хозяйка. Затем добавила, что та ей понравилась и показалась честным и порядочным человеком. Олькхе сказала ей, что мы идем на север, но из-за того, что заболел малыш, должны отдохнуть здесь несколько дней, получив помощь от народного комитета. Деревенские люди всегда простодушны, посмотрев на наши мандаты, думая, что мы из семьи члена партии, они пристали к нам с расспросами, желая узнать о положении дел в Сеуле. Несколько пожилых мужчин, из которых состоял здешний народный комитет, похоже, собрались не для того, чтобы выполнить какую-то работу, а просто чтобы поддержать друг друга. На самом деле они выглядели настолько спокойными и невозмутимыми, что я невольно подумала, что у них, наверное, давно нет связи с вышестоящими органами, а вывеска до сих пор висела только для виду.

Маним[33], хозяйка дома, пожилая женщина, как и говорила олькхе, выглядела энергичной и имела весьма внушительный вид. Несмотря на ужасы войны, она сурово руководила прислугой. Было удивительно, как могли сохраниться отношения хозяйки и служанки между ней и древней старухой, выполнявшей ее поручения и жившей в пристройке для слуг. Служанка с годами согнулась в поясе в виде буквы «Г» и едва волочила ноги, словно механический человек. Я подумала, что, используя мандат, мы можем заставить народный комитет организовать нам ночлег и питание, при этом не придется потратить продовольственную карточку. Однако поведение хозяйки было таким великодушным и в то же время властным, что я решила какое-то время только наблюдать за ней. Она, глядя, как олькхе сменила Хёни пеленки и кормит его грудью, не сказав ни единого из положенных в таком случае слов о том, какой он красивый, смотрела на племянника, словно на какую-то вещь. Но, увидев, как его, с таким усердием сосавшего грудь, начал сотрясать сильный кашель, а затем и вовсе стошнило, она достала из настенного шкафа два или три грецких ореха и, передав старухе, сказала отжать из них масло и напоить им малыша.

Старуха, положив орехи на каменную плиту для разглаживания белья, разбила скалкой скорлупу и вышла с раздробленными орехами на кухню. Я пошла за ней и сказала, что хочу добавить наш рис в кашу, которую она будет варить. Очистив разбитые орехи от скорлупы и размолов их рукояткой ножа, она коротко сказала: «В нашем доме знают, что такое хороший прием». Я стояла в нерешительности, сомневаясь, имеет ли она право выступать от имени хозяйки этого дома. В чугунном котелке, испуская манящий аромат, варился рис. До того как продолжить варить его на медленном огне, старуха положила поверх риса маленькую чашку с размолотыми орехами. Когда рис сварился, она взяла чашку и, поместив ее содержимое в платок, выжала примерно с чайную ложку прозрачного масла. Глядя на то, как она спокойно, но ловко проделала это, я поняла, что процедура ей знакома.