Ниндзя с Лубянки - Роман Ронин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава 5. Синоби
Токио, Сакасита-тё, 14 октября 6-го года эпохи Тайсё (1917-й по европейскому летоисчислению)
«Симатомаи! Нидан, нэвадза! Вакабаяси! Сёдан, сэой нагэ!» – помощник доктора Кано, основателя и главы школы дзюдо Кодокан, выкрикивал имена бойцов, выходящих на татами, называл мастерские степени, на которые они претендовали, и техники, которые тем предстояло исполнить для подтверждения своих притязаний. Вдоль стен в очень большом, площадью более трехсот татами, зале, в приличествующих случаю официальных штанах – хакама, темных кимоно, некоторые и в широко раздувшихся над плечами накидках – хаори, скрестив ноги, сидели гости. Перед ними, образуя стройными рядами большой квадрат, расположились ученики школы – все в белых кимоно, почти все с черными, истертыми до ниток поясами. В задних рядах теснились молодые ученики: некоторые – в спортивной форме, но многие и в черных, прусского образца студенческих мундирах со стоячими воротниками.
Сегодня глава Кодокан-дзюдо принимал экзамены на второй и третий даны – мастерские степени. Учитывая, что высшей степенью был пятый дан, испытаниям подвергались если и не самые опытные, то, пожалуй, самые физически сильные, энергичные и амбициозные бойцы. Но даже они чувствовали себя наивными детьми рядом со старшими мастерами, легендами еще самурайских времен дзюдзюцу, коих немало сегодня собралось в додзё. На татами сейчас распоряжался как раз один из них. Энергичный, непонятного возраста, мастер в белом дзюдоги – специальном кимоно для тренировок, застиранном настолько, что из всех швов его куртки пучками торчали мохнатые, истершиеся нитки, – стоял недалеко от северного входа, и каждый взгляд его мог испепелить на месте не вовремя молвивших слово молодых бойцов или решившихся растереть затекшие от долгого сиденья в одной позе ноги уже известных «тигров Кодокана». На спине мастера-распорядителя едва читалась нанесенная когда-то то ли краской, то ли тушью надпись: «Тэссин» – «Стальное сердце». Таков был псевдоним этого бойца в славные самурайские годы, и он предпочитал, чтобы его продолжали так называть, хотя несдержанные и не понимавшие важности и сути ритуала, падкие на европейские глупости вроде придумывания кличек, молодые ученики за глаза предпочитали называть его на варварский манер: Папаша Тэссин, или просто Папа.
Тэссин знал об этом, но поделать ничего не мог. Понятное дело, открыто так к нему никто не рисковал обратиться, а застать врасплох ученика, когда он употреблял кличку без уважительного слова «сэнсэй» – «учитель», никак не удавалось, как Папа ни старался задать трепку непочтительным ученикам. Он внезапно появлялся в бане после тренировки учеников, заранее приходил на коллективные обеды или ужины во время больших праздников, чтобы занять себе место где-нибудь в углу или за колонной, где его и не сразу углядишь. Все было впустую: если на татами дзансин – боевой дух учеников – и исчезал частенько, то в обычной жизни они чувствовали присутствие Папы на расстоянии.
«Все это тщеславие и суета, – рассуждал сам с собою Тессин, – гораздо хуже было то, что, вступив после смерти в 1912 году великого императора Мэйдзи в новую эпоху, японцы совсем расслабились и, казалось, даже не были готовы к новой победоносной войне. Токио становился все больше похож на иностранный – гайдзинский – город. Большинство населения явно предпочитало европейские костюмы столь дорогим сердцу Папы традиционным платьям, и даже на тренировки молодежь приходила в кимоно, в вырезе которого кокетливо торчало европейское нижнее белье с узким воротником стоечкой. По улицам бегали трамваи и над Гиндзой – кварталом европейской роскоши и разврата – загорелись электрическим светом огромные рекламные панно. На некоторых из них (о, ужас!) гейши – нежные цветки японской нации, снимавшие с себя во время последней войны и продававшие на специальных аукционах шелковые нижние кимоно, чтобы помочь самурайскому воинству в священной борьбе с русскими дикарями, рекламировали пиво в бутылках. Не саке, нет – пиво! Да что гейши – само правительство, похоже, сошло с ума, раз отважилось заключить договор о дружбе с этой варварской Россией – извечным японским врагом, страной, которую даже китайские гадальщики, специалисты по искусству ветра и воды – фусуй, прямо называют «угрозой с севера». А молодежь, глупая и наивная японская молодежь, готова принимать за чистую монету любую заокеанскую пошлость типа кинематографа – лишь бы было «как там». Если так дальше пойдет, через двадцать-тридцать лет о самурайском духе в Японии никто и не вспомнит, и вместо воинов, способных убить ради императора сотни тысяч врагов, Божественные острова заселят белоручки, годные разве что только для того, чтобы пить это самое пиво да любоваться луной в своих дурацких фетровых шляпах, сидя на стульях, потому что в их узких штанах они даже не в состоянии опуститься по татами по-японски! Того и гляди, узкие штаны лопнут, обнажив толстые ляжки поклонников всего западного. А с чего все начиналось? С пренебрежения этикетом! С этого дурацкого гайдзинского «Папаша»!
Распаливший сам себя и взбешенный собственными мыслями, Папа взревел «Ямэ!», остановив показ техники претендента на второй дан, в способностях которого ни у кого не было сомнений, и коротким рыком старого тигра вызвал следующего кандидата. Развернувшись к северной стене, Тэссин увидел, что почетный гость сегодняшнего экзамена – худой и мрачный узколицый старик в дорогом черном кимоно с фамильными гербами, лысоватый, с длинной седой бородой и острым, цепким взглядом, сидевший рука об руку с главой Кодокана доктором Кано, – одобрительно и еле заметно кивнул ему. «Папа» на мгновение замер и четким, быстрым движением поклонился гостю, не затратив на это ни одной лишней доли секунды, но полностью выразив свое почтение. «Даже поклон нынче – наука, недоступная нынешним балбесам. Хорошо, что Сакамото-сэнсэй не таков», – с гордостью за себя и благоговением перед узколицым подумал Тэссин, и еще больше напустив в своем облике элементов тигра-самурая, рявкнул на недостаточно точно выполняющего ритуал кандидата. Тот испуганно поклонился великому Тэссину, поправился и продолжил выступление. «На таких людях, как Сакамото-сэнсэй, держится Великая Япония, – продолжая настраиваться на волну самурайского благолепия, размышлял Тэссин. – Пусть он и стар, но его ценил великий император Мэйдзи. Иначе бы он не назначил его учителем этики в придворный колледж, где учился и обожаемый сын Мэйдзи, и где теперь учатся его внуки. Говорят, что наш сюзерен болен. Вряд ли его правление будет долгим, но ему помогают духи-ками, раз он, в