Водяной - Карл-Йоганн Вальгрен

Прежде всего я спросила, почему он ходит на костылях. Профессор рассказал — автобусная экскурсия в Германию, авария на автобане… переломы обеих ног, причем такие скверные, что он никогда уже не сможет ходить по-настоящему. Ирония в том — так он и сказал: ирония — в том, что он никогда не был за границей, если не считать первых двух лет жизни в Венгрии, откуда его увезла мама. И авария случилась почти сразу, не успел автобус сойти с парома. Так что он никакой Германии и не увидел — только кусок автобана и больница. Мне кажется, это его больше всего и огорчило — настолько, что он дал себе слово никогда не выезжать из Швеции.

Вскоре после этого Ласло снял старый хуторской дом под Скугсторпом. Заместительство в библиотеке подошло к концу, но он сказал, что я могу приходить в гости в любое время. Я долго сомневалась — вообще-то я не особенно доверяю взрослым, но в конце концов решила его навестить. К нему мало кто заходил, если, конечно, не считать его матери: та дважды в неделю появлялась с едой из полуфабрикатов и исчезала опять. Он обрадовался — даже, я бы сказала, чересчур обрадовался, — тут же предложил выпить чаю, а главное, ему не терпелось показать мне все свои коллекции и рассказать всякие невероятные истории, вычитанные им в книгах.

С тех пор так и повелось. Раза два в месяц я обязательно его навещала. Чаще всего просто так, поболтать, но иногда просила помочь с уроками, или мне надо было что-то спросить. Ласло знал все и обо всем, а если не знал, тут же лез в свои книги, чтобы узнать.

Все это я вспомнила, пока крутила педали назад в Скугсторп. Если где-нибудь, кто-нибудь и когда-нибудь писал о русалках, Ласло найдет. Обязательно найдет.

У нашего гаража стояла машина. «Форд Таунус». Похоже было, беднягу в последнюю секунду спасли из-под пресса на свалке. Окно в кухне открыто настежь — проветрить, что ли, решили. Мини-велосипед Роберта валялся рядом с крыльцом.

В прихожей — ваза с тюльпанами. Я сразу почуяла запах маминых духов — тех, дорогих, которыми она почти никогда не пользовалась. И все равно до меня не сразу дошло, что происходит: рюкзак на полу, потертые ковбойские сапоги, кожаная куртка на вешалке. Но все же дошло.

Я быстро поправила волосы, попыталась стереть грязное пятно на брючине и сама себе удивилась: неужели это ради него я прихорашиваюсь?

Голос в гостиной — знакомый-презнакомый, хотя я не слышала его почти год. Он же почти никогда не звонил из тюрьмы. Вообще не любил говорить по телефону, а если говорил, то мрачно и односложно, а иногда бросал трубку посреди разговора.

По радио звучала какая-то сентиментальная мелодия, и я слышала, как он подпевает. Потом возник еще один голос, пописклявее, чем папин, но не мамин и не братишки, а мужской. Мужской голос, только писклявый. Пошутил, должно быть. Потому что папа захохотал своим странным кашляющим смехом, как поперхнувшийся лис — я однажды слышала в зоопарке. Из гостиной появилась мама с подносом в руках и, увидев меня, просияла:

— Нелла, привет! Знаешь, какая новость? Папа вернулся! С ума можно сойти! Он ошибся, не так прочитал постановление. На три недели ошибся! И вот на тебе — трах, бах — появился! Часу еще не прошло. Ты что, не рада? Иди скорее, поздоровайся с папой.

Она хорошо выглядит — в вязаной кофте и юбке, белый шейный платок… и не просто хорошо, она выглядит влюбленной! Щеки розовые, надела самые лучшие свои сережки — красные камушки в серебряной оправе, а под ухом синяк от засоса. И движется как-то… легко, красиво. Я давно не видела ее такой счастливой.

— И Лейф тут… ну, приятель его. Я сейчас, только стаканы захвачу и сигареты.

В первый момент я его просто не узнала. Голова бритая, а весит килограммов на десять больше, чем когда я его в последний раз видела. Джинсы. Рубашка с короткими рукавами. Новая татуировка: змея обвивает руку. Когда он сел, у него были бакенбарды и конский хвост до лопаток. А сейчас совершенно лысый. Наверное, сегодня утром побрился — маленький порез с запекшейся кровью выглядит совсем свежим. Я почему-то не могла отвести глаз от его черепа, странного, шишковатого, с печеночными пятнами, похожими на мокриц.

Рядом с ним дядька, я его никогда прежде не видела. Тоже лысый, небольшого роста, но здоровенный, как бык.

— Привет, папа, — тихо сказала я.

Он меня сначала даже не заметил, повернул голову в другую сторону, точно услышал голос из-за стенки. Роберт сидел на корточках на полу рядом с ним, весь красный от возбуждения.

— Нелла, вот ты где! — Обнаружил наконец. — Иди скорее сюда, я тебя обниму!

Он обнял меня с такой силой, что больно стало, и боль эта каким-то образом сочеталась со всем букетом его запахов: вечный лосьон после бритья, сладковатый запах пота — его пота, только его, ни у кого не было такого запаха. Спиртное и табак. Он отпустил меня и удержал на вытянутых руках. Я посмотрела ему прямо в глаза — никакого блеска, никакой глубины, никакого выражения, прочитать, о чем он думает, невозможно, разве что где-то на самом дне этого до странности пустого взгляда.

— Леффе, поздоровайся с дочкой. Это Петронелла.

Папин приятель коротко кивнул, не отводя взгляда от зажатой в кулаке пивной банки. И у него тату. Голая женщина на одном предплечье, сердце, пронзенное стрелой, — на другом. А на шее свастика, наполовину прикрытая массивной серебряной цепью.

— Погляди только, как на мать похожа. Видишь? Цвет глаз одинаковый, и такая же тощая. Черт подери, Нелла, как твои дела, девочка?

— Нормально.

— Ты что-то совсем не выросла с тех пор, как я тебя видел. Я-то думал, уже не знаю какая длинная. Как в школе?

— О'кей.

— Смотри не перетрудись. Ничего хорошего — читать целыми днями. Может отрыгнуться. Кое-кто становится таким умным, что превращается в идиота, если ты понимаешь, о чем я говорю.

Он переводил взгляд с меня на Роберта, словно пытался сообразить, кто из нас больше нуждается в его внимании.

— Больше всего, ребятишки, мне не хватало вас. Разрази меня гром на этом месте, если вру. Я, конечно, не большой мастер звонить или там письма писать. Так уж получается в тюряге… человек ну вроде бы замыкается в себе, чтобы умом не сдвинуться.

Он прокашлялся и сплюнул мокроту.

— Роберт! Притащи-ка еще несколько баночек, они там, в рюкзаке. В боковом кармане.

Осчастливленный почетным поручением, Роберт вскочил и выбежал в прихожую. Радио ни с того ни с сего замолкло, и наступила внезапная тишина, только позвякивание посуды с кухни — мама возилась с чем-то. Папа посмотрел куда-то мимо своими странными, точно нарисованными глазами:

— А ты заботилась о младшем братишке, пока я там был?

— А то.

— Помогала с уроками… и все такое?

— Конечно.

— Молодец. Трудновато ему учиться, эти чертовы проблемы с усвоением материала… — повторил он слышанную где-то формулировку. — А дочка моя, — он повернулся к приятелю, — дочка моя просто гений. Высшие оценки по всем предметам. Не знаю, в кого она… не в меня, это уж точно. Я в школе даже таблицу умножения толком не выучил. Папаша никак не мог с этим смириться. Не хочу, орал, жить под одной крышей с идиотом. Ну и колотил же он меня, когда я приносил дневник с отметками!

Отец неопределенно помахал рукой, и приятель услужливо пододвинул ему пачку сигарет.

— Кстати, ключи от машины у тебя? Нужно кое-что провернуть. Скажу только бабёнке…

— А что это ты ее так называешь?

— Как? Бабёнка? Ты только к слову прислушайся: бабёнка. Почти что бабочка… Очень даже ласково. Ей нравится.

— Я просто не хочу неприятностей. Ты уверен, что не хочешь задержаться? Детишек не видел целую вечность.

— Все нормально. Целый год без меня обходились, еще пару часов перетерпят как-нибудь.

Он замолчал — вернулся Роберт, прижимая к груди целую охапку банок с пивом. Он поставил их на стол, и что-то в его позе или в движениях было такое, что я вдруг подумала: до чего же он похож на отца! Вырастет — и будет еще больше похож. Снаружи, может, и похож, а внутри совсем другой.

— Ты что, уже уезжаешь? — спросил братишка.

— Ненадолго. Надо кое-что сделать. Только без соплей, черт тебя…

— О'кей, папа…

— Я серьезно, не думай, что шучу. Мне нужны покой и тишина, я же дома. Ты даже представить не можешь, что там за жизнь… там, откуда я приехал. А теперь-то еще хуже, чем раньше, — сплошные иностранцы. Турки, югославы… хрен их знает, кто они… дерьмо всякое, одним словом. Не так, что ли, Леффе?

— Еще бы не так! Хуже того. Скоро в тюряге и по-шведски не поговоришь. Теперь там и вьетнамцы, и черножопые, и черт их знает, откуда они понабились.

— Так что никакого хныканья. Ты уже большой. А большие сопли не распускают…

Отец взял банку с пивом. Открыл, выпил глоток и скорчил гримасу:

— До сих пор понять не могу, как это я ошибся с бумагами. Какие три недели? Марика чуть в обморок не упала, когда я открыл дверь. Это как наш пацанчик, он тоже читает плоховато… или как, Роббан? Не как сестра… Буквы будто заплетаются, пока вторую прочитаешь, первую забыл… не поймешь. Одна на другую похожи, «R» выглядит как «Р», маленькое «s» и маленькое «а» вообще не отличить… знаешь, я только через много лет понял, что к уму это не имеет никакого отношения. Человек не становится глупее оттого, что плохо читает.