История жизни, история души. Том 1 - Ариадна Эфрон

Планов у меня на будущее никаких нет, конкретно ничего себе не представляю [подстроки утрачено]. Пришлите мне на всякий случай адрес Андрюши.

Люблю.

Ваша Аля 353637

альбом» открывается словами: «Посвящаю эту книгу блестящей памяти Марии Башкирцевой» и сонетом «Встреча», также ей посвященным. К ней обращено и стих. 1912 г. «Он приблизился, крылатый...».

эАнна Самойловна Калин (1896-1984) - гимназическая подруга сестер Цветаевых. Однако А.С. ошиблась: в стихах, ей посвященных: «Эльфочка в зале» и акростихе «Акварель», тема смерти отсутствует.

5 Непосредственным откликом на смерть поэтов были: посвященные «австрийскому Орфею» Райнеру Марии Рильке (1875-1926) поэтический реквием-поэма «Новогоднее» и очерк «Твоя смерть» (оба - 1927); написанный сразу после гибели Владимира Владимировича Маяковского (1893-1930) цикл из семи стих.; также семь стих. (1921), написанных сразу после смерти Александра Александровича Блока (1880-1921); мемуарные очерки: «Герой труда» (1925), посвященный Валерию Яковлевичу Брюсову (1873-1925), «Пленный дух» (1934) - Андрею Белому (1880-1934) и Максимилиану Александровичу Волошину (1878-1932) - очерк «Живое о живом» и стихотворный цикл «lei - Haut» (оба - 1932).

Пушкину М.И. Цветаева посвятила в молодости стих. «Встреча с Пушкиным» (1913), а в 1937-м опубликовала цикл из шести стих. «Стихи к Пушкину», мемуарную прозу «Мой Пушкин» и статью «Пушкин и Пугачев».

Стихотворные и прозаические произведения, посвященные М.Ю. Лермонтову, неизвестны.

6Срок пребывания А.С. Эфрон в лагере истекал в августе 1947 г., почему она надеялась на досрочное освобождение в июле 1944 г., непонятно.

7 То есть арестован.

А.И. Цветаевой

22 декабря 1944

Родная Асенька, от Вас около 2 месяцев не было писем, делалось жутко. Сегодня получила сразу три. Получила письмо из Куйбышева с маминым перерисованным портретом1, изумительно схожим. Только вчера писала Вам о том, что тот — мамин Ваш силуэт из апрельского письма36 -единственное изображение Вас и мамы, и то - тень. Спасибо за всё. Напрасно сердитесь на поверхностность моих писем. Узнав о смерти мамы, я целый год молчала, я не могла об этом говорить, и сейчас тоже непобедимо трудно. В моих детских воспоминаниях я не одна, там и она, и вы все, а когда я одна, приближаюсь к её последнему одиночеству, то ужас и непреоборимая боль и волосы на голове шевелиться начинают. То, давнее, отстоялось, это — кипит, и вновь и вновь обжигаюсь по самое сердце, когда пишу Вам про то последнее, что мне известно. С получения Вашего первого сюда письма писала Вам по два раза в месяц (больше некогда — надеюсь, что все дошло). Пишу обычно без разбора, все, что вспоминается. К маминому портрету мне сделают рамку. Та карточка 39-го года, что Вам послали, не московская, она привезла их с собою (паспортные), очень неудачные и карикатурно-непохожие (или карикатурно-похожие).

Она была вовсе не такая. Я уже писала много раз Вам о поразительной молодости её облика. Возраст сказался только в отяжелевшем овале, даже не отяжелевшем, а закруглившемся (одно из редких прежних «кокетств» — это чтобы лицо было худое; ей не нравилось, что овал - круглый, и даже когда-то глотала какие-то пилюли, чтобы похудеть, а сама всегда была такая же тоненькая, египетский мальчик). Глаза были по-прежнему яркие, молодые губы. Волосы с сильной проседью, с косым пробором, подстриженные под мочку (к<о-тор>ой, помнишь, не было?) ушей. Сильно седеть начала с 34-35-го года. Когда мы встретились в Москве, её седина меня не поразила, значит, она сравнительно с мартом 1937 г.3 не поседела. О её приезде и нашей встрече писала Вам несколько раз. Писала и о том, что в Москву она приехала, простившись с молодостью, да и не только с этим, а и со всем тем. Это не было «до свиданья», а именно — «прощай» и «прости». Стала носить очки, которые раньше только во время работы [слово утрачено] чтения носила. Некрасиво низко на лоб повязывала выцветшую косынку. (Ту женщину, о которой пишет Борис4, не узнала, я уверена, только из-за близорукости. Она всю жизнь даже хороших знакомых не узнавала часто, а тут, в этом хаосе! Нет, Ася, знайте раз и навсегда, что она была в здравом уме и твёрдой памяти. Исстрадалось сердце, порвались нервы, но голова всегда оставалась ясной. И в ту самую минуту.) Перед уходом из Елабуги она написала Сереже, и мне, и Муру отдельно. Мы с Сережей не получили5. Хранилась записка у Мура, где она теперь - не могла добиться ни у Мура, ни у мужа. Муж её читал, он нам расскажет. Рукописи её целы пока, и ничтожная часть фотографий. Самые живые, ценные у меня пропали вместе с негативами. Она по-прежнему пила черный кофе, курила из некрасивых старых мундштуков, котор<ые> постоянно теряла, вечерами читала в постели и что-нибудь грызла в это время (это у нас называлось «ублаженье» — какой-нб. изюм, подгнившие яблоки и вообще всякую дрянь). Так и засыпала с книгой, в очках, при свете и с «разинутой пастью»6, как говорил С<ережа>. Вставала очень рано — эта привычка началась с того дня, как Мур стал ходить в школу. Первые дни в Болшеве, пока ещё не начала ежедневно работать, ходила как потерянная.

Первая работа здесь была для журнала, в котором я сотрудничала7, - переводы Лермонтова на французский. Т<ак> к<ак> я уехала,

это не было напечатано8. Она писала мне, что года через 2 к ней опять обратился редактор, но они с ним, конечно, не сговорились. Она отказалась менять какую-то строфу и не разрешила печатать стихотворение с какими бы то ни было изменениями9.

Кто был тот человек, к<отор>ый возражал против её пребывания в Чистополе? Напишите. Все её письма и карточки оставила на Севере, т. к. знала, что в дороге все порастеряется, и хорошо сделала, т<ак> ч<то> только по памяти могу цитировать и после рассказать их и письма Мура.

Я получила первую её мелко исписанную открытку и заплакала оттого, что радость, делаясь непривычной, ранит. В ответ на это она писала10: «Я от каждого участливого слова, просто от ласковой интонации плачу, даже в общественных местах, давясь слезами, открывая рот, как рыба. А собеседник не знает, куда девать глаза. Глубокая израненность». Ася, Вы уже собираетесь бороться с чужими «я» в этой ненаписанной книге. По-моему, просто нужно записывать всё, что помним, что другие помнят о ней, а чужие «я», включая и наши, и так поблекнут по сравнению с ней. Целую. Люблю. Пишу. [Дальше оторвано.]

1 Карандашный рисунок, перерисованный А.И. Цветаевой с одной из последних карточек сестры, хранился у Е.Я. Эфрон, впоследствии он мною (Р.В.) был подарен Музею М. Цветаевой в Болшеве.

2 См. Т. Ill наст. изд.

3 То есть со времени, когда А.С. рассталась с матерью, уехав в СССР.

4 Имеется в виду Б.Л. Пастернак.

s Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич, хранившие архив М. Цветаевой, предсмертной записки М. Цветаевой мужу и дочери, по их словам, не видели. Сохранились сделанные рукой З.М. Ширкевич копии трех предсмертных записок: сыну, Н.Н. Асееву и сестрам Синяковым - и копия еще одной записки, начинающаяся словами «Дорогие товарищи!..»

В предсмертном письме М. Цветаевой к сыну есть слова: «Передай папе и Але - если увидишь, - что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик...» (VII, 709).

6 Это выражение связано с домашним прозвищем М. Цветаевой - Рысь: у рыси, естественно, не рот, а пасть.

7 Для журнала «Revue de Moscou», выходившего в Москве на французском языке, М. Цветаева в июле-августе 1939 г., живя в Болшеве, перевела на французский двенадцать стих. М.Ю. Лермонтова: «Сон» («В полдневный жар...»), «Казачью колыбельную песню», «И скучно, и грустно...», «Любовь мертвеца», «Прощай, немытая Россия...», эпиграмму («Под фирмой иностранной иноземец...»), «Родину», «Предсказание», «Выхожу один я на дорогу...», «Смерть поэта», «Опять народные витии...», «Нет, я не Байрон...».

8 Из переведенных М. Цветаевой стихотворений были опубликованы лишь три: «И скучно, и грустно...», «Смерть поэта» и «Нет, я не Байрон...» (Revue de Moscou. 1939. № 10).

3 В письме дочери от 23.V.41 г. М. Цветаева пишет: «...недавно телефсон-ный> звонок из “Ревю де Моску” - у них на руках оказались мои переводы Лермонтова, хотят - Колыбельную Песню, но - “замените четверостишие”. - “Почему?” - “Мне оно не нравится". И так далее. Я сказала: “Я работала для своей души, сделала - как могла, простите, если лучше не могу". - И всё. - Не могу же я сказать, словами сказать, что мое имя - достаточная гарантия» (VII, 753). А.С. считала, что разговор, о котором пишет ее мать, мог происходить с главным редактором журнала «Revue de Moscou» Михайловым (Цветаева М. Письма к дочери: Дневниковые записи. Калининград Моек, обл., 1995. С. 76).