История жизни, история души. Том 1 - Ариадна Эфрон

10 Приводим дословно текст письма М. Цветаевой от 23.V.41 г. (так как А.С. цитировала его неточно, по памяти: «Перекличка. Ты пишешь, что тебе как-то тяжелее снести радость, чем обратное, со мной - то же: я от хорошего - сразу плачу, глаза сами плачут, и чаще всего в общественных местах, - просто от ласковой интонации. Глубокая израненность. Но я - от всего плачу: просто откры ваю рот, как рыба, и начинаю глотать (давиться), а другие не знают, куда девать глаза» (VII, 753).

А.И. Цветаевой

[Без даты]

Дорогая Ася! То, что Мур (от к<оторо>го с весны 1944 г., т. е. с его первых боёв или боя, нет известий)1 в своих письмах и Вам, и мне вместо слова «мама» ставит её инициалы, можно объяснить только возрастным «интересничаньем» — вроде того, как каждое письмо туда, мне на Север2, он писал мне другим почерком. М. б., я жестоко ошибаюсь, м. б., это - подсознательное желание отдалить от себя именно маму, чтобы в памяти возникала не так страшно погибшая мать, а более отвлечённая «М. И.» во всём её литературном величии. Ему, Ася, очень больно писать «мама». А ещё тут желание казаться «взрослым», писать и говорить о ней наравне с Алексеем Толстым, с Ахматовой3 и пр. Боль свою он несёт глубоко в себе, не даёт ей подниматься на поверхность, не желает делиться ею ни с кем, знаю это по себе. Одним словом — внешне, — желание казаться интересным, взрослым, подсознательно — боль. Я его ни в чём не осуждаю, так же как и себя не осуждаю за то, что делала и чего не делала в ранней молодости. На то она и молодость, на то она и судьба. Я знаю только одно, что за всё то время, что мы были вместе, он не только очень любил маму, но и очень хорошо умел проявлять эту любовь. С самых ранних лет относился к ней со взрослой чуткостью, чуя её детским своим сердцем и понимая взрослым умом. Иногда она его шокировала — то недостаточно модной одеждой, то базарной сумкой, то страстностью [одно слово утрачено] — резкостью в каком-нибудь споре, тем, что всё это было недостаточно «прилично» для его дендизма. Он любил, чтобы всё было хорошо, красиво, вкусно, комильфо, а этого ведь почти никогда не было! Но он прекрасно понимал, что так оно и должно было быть в нашей семье. В спорах отца с матерью или моих с ней, вообще во время семейных конфликтов, он или становился на её сторону, или старался успокоить её.

Никогда не забуду следующего случая: у нас там были друзья, художники по фам<илии> Артемовы4, он и она. Они жили в маленьком домике в Кламаре, у них был садик с черешневым деревом, охотничьи собаки, ирл<андские> сеттеры. Они очень нас любили, мама часто бывала у них, читала стихи. Мы там проводили целые дни. Однажды возник спор - что лучше, поэзия или живопись, и мамадо-казывала, страстно и резко, что поэт - выше всех, что поэзия - выше всех существующих искусств, что это — дар Божий, наконец дошли до необитаемого острова, где (мама) «поэт всё равно, без единого человека вокруг, без пера и бумаги, всё равно будет писать стихи, а если не писать, то всё равно говорить, бормотать, петь свои стихи, совсем один, до последнего издыхания» - а Артемова: «а художник на необитаемом острове всё равно будет острым камнем по плоскому царапать свои картины» - и тут мама расплакалась и сказала: «а всё равно поэт - выше!» Мур, молча и внимательно наблюдавший за всем этим, бросился с кулаками на Ар<темо>ву, крича плаксивым (детским) басом: «Дура! Не смей обижать маму!» (а потом к маме, припал к ней, обнял. Было ему что-то около семи лет. Такие да и вообще внешние проявления чувств у него были очень редки, он был чрезвычайно сдержан). Мама его любила больше и иначе, чем меня, но меня любила тоже. Они с Муром [истерто два слова] дружили. Было так: я уехала в марте тридцать седьмого года; папа в октябре или ноябре тридцать седьмого был спешно вызван в Москву. Мама с Муром остались вдвоём, одни, до их приезда в конце июня тр<идцать> дев<ятого >. О их жизни тогда я знала по частым подробным их письмам. Письма эти пропали у меня — <невоз>местимая утрата. Об отъезде [текст истёрт — около 6 слов] расскажу при встрече. Мамины письма были полны Муром, она всегда очень хвалила его. Постоянно упоминается о внимательности, о том, что всегда помогал по хозяйству, что для него, не выносившего хозяйственных дел, было действительным проявлением любви. Она часто бывала у самых больших наших там друзей, Лебедевых <...> нам впоследствии удастся [несколько слов утрачено; карандашом А. И.: «совсем стёрлось»] кусок их жизни. О, эти сборы в Москву, продлившиеся около полутора лет! Покупки на сэкономленные деньги одежды для всех четырёх, подарков для нас с С<ерёжей >, терпеливые поиски мест, где дешевле и лучше <...> одиночество. Подрастающий Мур, которому, скрепя сердце и сжав губы, предоставлялась [относительная] самостоятельность. Он сам ходит по улицам города, сам ходит в кино и театр, по своему выбору покупает и читает книги, журналы, газеты, из Мура постепенно становится Георгием, прощание с молодостью, прощание с городом, начинавшееся прощание с жизнью. О нашей встрече в Москве, о встрече с С<ерёжей> в Болшево писала Вам много и подробно, письмо - письмо о последнем нашем праздничном - о посещении Сельхозвыставки. Вы всё это должны были давно получить. Был сияющий августовский день, ослепительные павильоны и фонтаны выставки. В одном из кустарных киосков купили большого кустарного льва. Маме особенно понравился павильон Грузии, некоторые небольшие (Башкирский и т. д.), из животных - овчарки. Она сказала, что всё -гораздо лучше Международной выставки. Папа, тогда болевший, чувствовал себя хорошо, мы были все вместе, это был последний радостный день. Через три дня мы с мамой простились навсегда. Сквозь спущенное окно машины я махала рукой до того поворота. Они стояли на высокой террасе дачи, мама, папа, Мур, мой муж, наша приятельница Миля и те друзья, семья, к<отор>ые жили с нами на даче. Мама стояла в синей кофте, в к<отор>ой спала, в синей линялой косынке, из-под которой белая прядь, очень бледное лицо. Голова высоко поднята, и глаза сощурены, чтобы лучше видеть. Губы прикушены. Простите за путаность, за конспективность, — нет времени, нет возможности, ничего нет. Могу писать одна <...> нужно писать многим - когда? Но я очень стараюсь—люблю Вас очень, Ася, Вы всё должны понимать. Ловлю каждый случай писать В<ам> хоть по несколько строк наспех.

[Надпись на полях]

Чувствую себя неплохо. Ещё и ещё спасибо за тот портрет. Крепко целую, Аля 38

Е.Я. Эфрон, З.М. Ширкевич

1 января 1945

С Новым годом, дорогие мои Лиля и Зина! Дай нам Бог всем остаться в живых и встретиться — нет у меня больше других желаний. Получила уже давно от вас обеих весточки в ответ на мой запрос о Мульке. Своё молчание он мотивировал тем, что вот-вот ждал меня домой. Со дня на день. Я на своём скромном опыте давно постигла, что из дней слагаются годы, и поэтому предпочитаю, чтобы мне писали, и сама стараюсь писать по мере возможности. Сама я рвусь домой безумно, безумно хочется к маминым рукописям, ко всему тому, что от неё и о ней осталось. Память о ней не слабеет, и со временем горе и боль не утихают. Думаю о ней постоянно, то вспоминаю, что было при мне, то каким-то, я уверена, не обманывающим чутьем воссоздаю всё, что было без меня.

И вот мне хочется возможно скорее собрать всё и всё записать о ней - «Живое о Живом», как называется одна из её вещей - воспоминания38. Пока ещё живы сказанные слова, люди, слышавшие их, видевшие её. Непременно напишите мне вот о чем: когда я уезжала с Севера, я оставила там на хранение моей подруге мамины письма и фотографии, зная, что в дороге могу всё растерять. Вчера получила от неё письмо, в к<отор>ом она сообщает, что переслала это Вам, Лиля (по моей просьбе); но от Вас подтверждений в получении не имеет. Ради Бога, Лиля, напишите скорее мне, получили ли Вы или нет, и если да, то что именно? Я ужасно боюсь, как бы это невосстановимое не пропало, а у неё тоже храниться вечно не могло, ведь мы подвержены таким случайностям! Так что подтвердите мне получение или неполучение. Есть ли что-нб. от Мура? Если нет, то наводили ли справки? Я от него за всё время получила одно письмо весною. М. б. и его больше нет в живых. — Да, если получили от Тамары2 письма и карточки, передайте их, пожалуйста, Мульке, чтобы он приложил их к

маминым рукописям. И не показывайте чужим — это не стихи, не для всех. И стихи-то не для всех, а письма - тем паче. Дай Бог, чтобы они до Вас дошли, — вот бы камень с плеч! Пишите мне, я очень одинока. Под Новый год видела во сне Сережу, живого. И сердце мне твердит, что мы увидимся. Неужели и Мур погиб? — Я живу и работаю всё так же. Чувствую себя, за исключением сердца, хорошо и впервые за все эти годы действительно поправилась. Домой хочется.