История жизни, история души. Том 1 - Ариадна Эфрон

Ну, ладно. Здоровье мое неплохо, лучше, пожалуй, чем раньше. Первое время, первые месяцы, даже, в общем, первый год здесь, на Севере2, мне было довольно тяжело в непривычной обстановке, после того уединения, в котором я находилась последние полтора года в Москве3. Я всё, всё время хворала, температурила и всё время работала. А теперь приспособилась, да и работа легче последние три месяца. Окружающие относятся хорошо. Бытовые условия вполне приличные, ибо наш комбинат — образцово-показательный. Но как-то скучно обо всём этом писать, хочется домой, вот и всё. Мне ещё тоскливее на душе, чем раньше, из-за того, что творится на свете, и полной невозможности именно сейчас работать продуктивно и быть полезной.

Крепко-крепко целую вас, дорогие мои, и с нетерпением жду обещанных фотографий. Буду иметь возможность переснять их — есть фотолаборатория. Пишите и, если какие неприятности, — не скрывайте, раз на самом деле любите меня.

Ваша Аля

' То есть в день ареста.

2 Из московской тюрьмы в лагерь на станцию Ракпас А.С. прибыла 16 февраля 1941 г.

3 Имеется в виду тюрьма.

Ракпас, 3 сентября 1942

Дорогая Зинуша, получила Вашу открытку от 17.8, спасибо, что не забываете. Каждое письмо, каждая весточка — такая радость!

Часто-часто перечитываю мамины письма и всё не могу себе представить, что больше никогда не открою конверта, надписанного таким родным, таким живым её почерком. Она не выходит у меня из головы, а говорить о ней — не с кем.

Живу и работаю по-прежнему. Некоторое — приятное — изменение в нашей судьбе принесло введение 10-ти часового — вместо 12-ти часового — рабочего дня. Остается побольше времени для сна, для своих мелких делишек, штопки, стирки. Со всем этим ужасно хочется домой. Очень тоскливо на сердце, тяжело. Муру писала, от него пока ничего не имею, кроме письма, ещё мартовского, Мульке, которое он и переслал мне. И за него очень беспокоюсь. У нас тоже было холодное лето, я даже не заметила, что оно прошло. Жалко, что так идёт время.

Теперь уже деревья пожелтели, уж небо осенью дышало. Необычайное здесь небо. Только с ним говорю о маме.

Крепко, крепко целую вас обеих. Пришлите карточки, вы же обещали!

Ваша Аля

З.М. Ширкевич

Ракпас, 21 сентября 1942

Дорогая моя Зинуша, только что получила Ваше большое письмо, где Вы рассказываете про маму. Спасибо Вам большое, больше всяких слов, за письмо - и за всё. Родные мои, передать вам не могу, как мне тревожно за мамин архив — я всё пишу и пишу Мульке на этот счет, — что я могу сделать ещё отсюда? Но всё же, как ни тревожно, как ни тяжело на сердце за труд всей маминой жизни, не могла удержаться от смеха, узнав, что мама (милая!) не могла найти ничего лучше, кроме сумасшедшей и паралитика1, чтобы охранять её архив и библиотеку! Остальные вещи - в конце концов Бог с ними, ибо рукописи и книги для неё были дороже всего. Я не сожалею о носильных вешах, хотя были среди них такие, что я сохраняла бы всю свою жизнь, как память о маме - в частности те кофточки, которые я ей вязала, когда сама была ещё тринадцатилетней девочкой, и с которыми она никогда не расставалась, которые носила всегда... Но то, что я никак не могу понять, перед чем я совершенно теряюсь, это перед продажей маминых, действительно составлявших неотъемлемую часть её самой, её живой, вещичек, безделушек, которые для неё не были безделушками. Серебряные кольца, цепочки, браслеты, не имеющие никакой денежной ценности, но огромную ценность семейную, человеческую — как у брата рука могла подняться! Я просто в каком-то недоумении, честное слово, из-за этой всей истории с вещами, — как курица, высидевшая ворону! Но ни о чем судить не хочу, и его не хочу судить так издалека, и зная так мало. Выглядит это распродажа крайне несимпатично (вы меня прекрасно понимаете, дорогие, и говорю не о вещах вообще, а о вещах в частности, о какой-то горстке вещей, реальной ценности не имеющих, но с которыми не рассталась бы никогда (особенно имея возможность кое-что привезти к вам), а если бы и рассталась, то скорее бы подарила, бросила, сожгла, но не продала'.)

Ну ладно, довольно об этом. Я так радуюсь вашим весточкам, хотя радостного в них мало, да и какая может быть радость в эти страшные дни! Кажется, писала вам о том, что подала в Президиум Верховного Совета ходатайство о пересмотре своего дела, и, хотя надежды на хороший исход у меня мало, все же надеюсь. Так мне хочется выбраться отсюда, чтобы ещё принести какую-то реальную помощь родине! — И своей семье также, вам в первую очередь, мои дорогие.

18-го сентября был мой день рожденья. Здешние мои подруги и товарищи подарили мне много подарков и подарочков, получила я чудесную записную книжку, большую, с переплётом, на котором вытиснены мои инициалы, кисет с табаком и такой книжечкой, где спички и бумажка, бархатную чёрную подушечку с двумя жёлтыми утятами и мухомором, коврик с белым мишкой, очаровательным! — кусок туалетного мыла, и вообще много кое-чего. Но, к сожалению, из дому не получила ни одного письма, и это слегка испортило мне настроение. Не знаю, отчего пришла мне такая фантазия, именно в этом году «праздновать» своё рожденье, но так вот захотелось, так и сделали.

Боже мой, сколько вас можно просить о том, чтобы вы прислали мне фотографии, ведь кое-что из карточек у вас сохранилось, а мне так хочется хоть одним глазком взглянуть на то, что было, на тех, что были, да и на самоё себя, какая я была - т. к. я изменилась очень, и сейчас даже как-то не верится, что это — я. Очень и очень, ещё и ещё прошу вас об этом, дорогие, вы же сами знаете, как это дорого, ценно! И, конечно, простите меня за то, что я такая нудная, и всё пристаю с поручениями и просьбами, вот и вся помощь, что вы от меня видите - пока что.

Живу я по-прежнему - дни идут за днями. Вокруг нашего забора отцветает золотая, великолепная осень, на которую больно смотреть. На всё, на всё решительно - больно отзывается сердце. Но оно же чувствует и верит в то, что дальше будет хорошо, что будут ещё светлые, радостные дни, - годы!

Крепко, крепко обнимаю вас обеих, крепко крепко целую, всем сердцем всегда с вами.

Ваша Аля

' Речь идет о Борисе Александровиче Садовском и его жене.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич Ракпас, 11 октября 1942

Дорогие Лиля и Зина! Довольно давно не писала вам, а от вас получила две фотографии — мамину и ту, где мыс Мурзилом на помосте для нырянья. Большое спасибо вам обеим. Это было очень приятно. Мулька пишет мне реже, вероятно, очень занят, а от Мурзила письма приходят регулярно, и, как правило, — письма очень умненькие. Лилечка, у Вас там остались папины вещи, кое-что из них нужно продать для Мурзила, принимая во внимание, что вещи — восстановимы и что мальчишке, который вот-вот будет призван на фронт, необходимо обеспечить нормальное существование. Речь идет, конечно, о вещах новых, т. е. имеющих ценность объективную, а не семейную. Я написала Мульке насчёт своих вещей, но они все порядочно потрёпанные, и навряд ли удастся что-нб. на них выручить. В общем, всю эту операцию следовало бы поручить Мульке, а Вас лично я бы только попросила выбрать из папиных вещей то, что там наименее папино и наиболее магазинное. Я бы, конечно, не затрагивала ни этого вопроса, ни этих вещей, если бы не военное время. Не сегодня-завтра Мурзил попадет на фронт, и неизвестно, увидим ли мы его. Поэтому и хочется, чтобы последний его ученический год прошел бы для него без всяческих материальных забот. Оказывать ему какую бы то ни было помощь отсюда я не в состоянии, т. к. зарабатываю настолько мало, что об этом и говорить не стоит - мне-то хватает, т. к. я — на всём готовом, но вообще-то зарплата ерундовская.

Вы не сердитесь на меня за то, что я касаюсь этих дел, но по Муль-киным намекам я догадалась, что на Мурзилином фронте не всё благополучно. Ну, ладно.

У меня всё идет по-прежнему. Налаживается новое производство, которое очень меня интересует, — игрушечное. Игрушки делаются из отходов швейного цеха — тряпья, ваты, тряпьё превращаем в пластмассу для кукольных голов, в частности, а из ваты, которую я превращаю по изобретенному мною способу тоже в своего рода пластмассу, делаются очаровательные ёлочные украшения. Мне ужасно жаль, что вы не можете на них посмотреть, они бы вам действительно понравились. Я писала уже вам, что нашим драмкружком руководит режиссёр Гавронский', которого Вы, Лиля, должны помнить, т. к. он Вас прекрасно помнит, равно как и всех артистов Завадского2. Он — человек одарённый и культурный, работать с ним приятно, ибо эта работа что-то даёт. Первый наш спектакль — две ерундовских пьески и одна не ерундовская («Рай и ад» Мериме, знаете?) прошли с небывалым у здешней публики успехом. Оформление (по принципу «из ничего делать чего») — моё. Снисходительный режиссёр нашёл у меня «настоящий драматический дар» и сулит мне роль Василисы в «На дне». Я её когда-то играла, но была, как говорится, молода и неопытна, с неопределившимся ещё характером, и роль делала наугад, на слух и на ощупь. Теперь — не так, я чувствую, что внутренне доросла. Как бы не перерасти, чёрт возьми!