Осада (СИ) - Кирилл Берендеев

Я пытался плакать, а затем, немного успокоившись, поехал на встречу со следователем. Машин в городе прибавилось, я ехал в плотном потоке, пытаясь не думать, ни на чем не сосредотачиваться. И в итоге проскочил дом. Быстро перестроиться не получилось, пришлось возвращаться кружным путем – зачем я вспоминаю все эти подробности? Сам не могу понять, может просто потому, чтобы они заслонили, хоть как-то загородили мелочными своими зацепками самое главное. И ведь не поехал, боясь увидеть не изувеченное тело, нет, странно, я никогда не боялся вида изуродованных тел, хоть в прозекторской работай, насмотрелся по журналистской практике, да и в фильмах, хотя нет, фильм это всего лишь иллюзия, потому и начал их смотреть, чтобы перебить запах умирающей плоти; тогда, десять лет назад, мне казалось, ужас выбьет ужас, только сейчас понял, как ошибался. Вот и не поехал – потому как боялся, дико боялся увидеть на месте Валерии Милену. Будто бы она все еще жива. Будто бы… для меня она и вправду была жива.

Она этого не понимала. Я не понимал, как лучше объяснить ей эту замогильную близость. Милена словно была между нами, как тогда, единственный раз, когда представляла меня своей сестре в собственной кровати. Я тогда ушел с Валерией, думая, что оставляю себе самое ценное из дома Пауперов. Выяснилось, что ошибся, поправимо, но ошибся. И ведь как понял-то, как смешно и жестоко осознал. Хоть плачь, хоть смейся. Хоть разбивай голову об стену. Теперь уже ничего не изменить. Ушли обе, но так чтобы им обоим и остаться со мною. Милена знала, что говорила тогда, в утро нашего прощания – и плакала, расставаясь.

Я повернулся к следователю.

– Так где все это случилось? Ах, да вы говорили….

– Она возвращалась, – напомнил следователь, я кивнул.

– Потому что не могла вернуться, – тихо произнес я, – хотела уйти, чтобы быть вместе. – и не обращая внимания на его лицо, попрощался и вышел под мелкую морось. Заперся в «Фаэтоне» и какое-то время сидел, слушая радио, но не понимая ни слова. А затем отправился в Кремль.

К началу заседания все равно опоздал, однако, на мое позднее появление никто не обратил внимания. Президент дождался, пока я усядусь и предупредил снова:

– О Владивостоке больше ни слова, наговорились. Завтра я отправляюсь на место, разобраться в обстановке. По ходу решу, что делать и как. Виктор Васильевич, полагаю, больше вы меня не станете отговаривать.

– Я всего лишь хотел отправиться с вами. Вам потребуется поддержка, – ответил премьер. И посмотрел на Нефедова. Тот неожиданно кивнул.

– Нет, со мной поедут лишь Юрий Семенович и Валерий Григорьевич. Все, на этом хватит. У вас, Владислав Георгиевич, другие заботы, и кстати, довольно много, – Нефедов кивнул неохотно, Денис Андреевич продолжил:  – Напоминаю всем, встреча будет один на один. Дзюбу я не знаю, с ним не общался, читал только досье. Кстати, он пытался звонить мне сегодня, винимо, снова играл в президента. Знаете, он так и доиграться может.

– У него же Тихоокеанский флот, больше половины, и Япония в союзниках, – напомнил Грудень. – А мы можем выставит разве что нашу стратегическую авиацию и то, что вышло к Камчатке.

– Валерий Григорьевич, в войну будете играть позже, – неожиданно довольно резко заметил президент, он вообще сегодня с самого начала был довольно резок, словно вспоминал грузинский конфликт и начало кризиса – тогда его заявления, сделанные в подобном тоне, произвели впечатления. Но здесь все привыкли и к другому президенту, и к тому, что выбранную им на сегодня роль играет премьер. Сам же Пашков молчал, с каким-то ленинским прищуром глядя на своего протеже. – Я понимаю, вам очень хочется проявить себя, но дождитесь Владивостока. Там уже вам карты в руки. Да, Виктор Васильевич, раз вы остаетесь за главного, прошу вас, обеспечьте достойный порядок к моему возвращению и утихомирьте прорвавшихся в Москву беженцев. Ваш авторитет, я не сомневаюсь, вам поможет. Обратитесь с заявлением на заседании, как вы это обычно делаете, скажите что-то эффектное, у вас очень хорошо это получается. – Пашков буквально подавился собственными словами и раскашлялся. Вид у него был такой же, как восьмого августа восьмого года, когда недавно назначенный президентом его ставленник неожиданно вытряхнул Пашкова из Пекина, с Олимпиады, и потребовал съездить в Осетию и разобраться в ситуации. Тогда глаза премьера метали молнии, ему едва удавалось сохранять хотя бы признаки внешнего спокойствия. На встрече с Денисом Андреевичем, голос его все время срывался, когда он «докладывал президенту», никак не в силах дождаться ухода журналистов, чтобы поговорить с ним по-мужски.

– Конечно, Денис Андреевич, постараюсь выполнить. Поручу большую часть работы по наведению незримого порядка Владиславу Георгиевичу, благо его людьми Москва буквально наводнена.

– Виктор Васильевич, – Нефедов поднялся с места. – Вы понимаете, что это недопустимо, расшифровывать моих людей.

– Я не собираюсь расшифровывать.

– Тогда запугивать. Народ и так потерян, смятен.

– Неудобно штаны через голову надевать. На Красной площади. Вы сами прекрасно знаете, ФСБ на сегодня единственная структура, способная обеспечить порядок на вверенной ей территории.

– Вы еще можете обратиться к патриарху, его люди страсть как эффективно метелят голубых и студентов, – язвительно заметил Нефедов. – Они как раз с богом в сердце, с крестом в руке, наведут порядок…

Они препирались довольно долго, я уже не слушал. Просто удивился, до чего низко пал Пашков, раз вступает в столь длительные споры со своими подчиненными. Наконец, президент попросил Лаврентьева дать оценку ситуации вокруг Исландии; разговоры разом стихли, когда глава ГРУ поднялся из кресла и откашлявшись, произнес:

– Ситуация в нашу пользу, безусловно. В ответ на предупреждения американцы не стали посылать дополнительные силы по двум причинам: сложная ситуация в самой стране – раз, и тяжелое поражение от Китая – два. Мы можем использовать имеющееся на «Петре Великом» вооружение, чтобы прорваться к Рейкьявику.

– Ваши люди готовы нанести удар? – вопрос уже к Илларионову.

– Снесем «Рейгана» хоть сейчас. Вопрос в другом: а что с пленными потом делать? – ответа не было. Президент неожиданно смутился. Совбез замолчал разом, наступила гнетущая тишина. Илларионов подождал немного, понял, что ему уже ответили, и кивнул: – Хорошо. Так и сделаем.

После этих слов тоже долго молчали. Пока президент не вспомнил о министре финансов и не попросил его отчитаться. Эггер говорил немного, говорить ему было особо не о чем, неделю назад торги в российской торговой системе закончились, ни продавцов, ни покупателей не осталось. Отечественные компании свернули деятельность на рынке и теперь разменивались не то бартером, не то обязательствами. Иностранные и вовсе вышли из игры, одни по причине собственной убыли, другие из-за закрытия государств, в чьих интересах последнее время играли. Правда, существовало одно обстоятельство, сделавшее доклад куда интересней.

– Из компетентных источников, – Эггер кивнул на Лаврентьева, – нам стало известно, что сегодня президент США выступит с программным заявлением и объявит технический дефолт по внутренним и внешним долгам. В сущности, мы этого ожидали, при таком долговом «козырьке», который сложился в американской экономике. Но сейчас как раз тот случай, когда даже хеджирование не поможет, все фьючерсы просто провалятся, а завязанные на долларе страны и корпорации получат бездонную дыру в кармане. В том числе и мы.

– Позвольте, – заметил Мазовецкий, – но вывод активов…

– Вы забыли про частные фонды.

– Частными фондами занималась Жиркевич. Кстати, где Ольга Константиновна?

– У нее встреча с губернатором Московской области, – сообщил президент.

– Простите, Абрамов тоже занимался вложениями. На позапрошлой неделе он ездил в Вашингтон и договаривался… – Мазовецкий не закончил, глядя на то, как Эггер неприятно дернулся.

– Я так понимаю, – зло произнес Роберт Романович, – каждый оказался сам за себя. Просто закон джунглей какой-то. Значит, председатель Счетной палаты вывел свои активы, продал пассивы, Жиркевич и Белов тоже, аналогично поступили и все остальные. А мне, как разруливавшему ситуацию в целом на рынках, ничего не осталось, как развести руками.

– Не волнуйтесь, мне придется повторить ваш жест, – ответил Пашков. – Мои фонды принадлежат истории. Кстати, почему вы не договорились?

– Виктор Васильевич, я искренне полагал, – залебезил Мазовецкий, – что вас-то не обеспокоят в первую очередь.

– Я отдал фонды сыну, – четко, как на построении, ответил Пашков. – Все четыре с половиной миллиарда. Он не взял. Я посчитал… впрочем, черт с ними, да и с вашей мелкой грызней.