Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец

буду, не буду, я тебе даю честное слово, – все повторяла она, крестясь, – его не буду мучить. Ты не поверишь, как я измучилась этой ночью, я ведь знаю, что он болен был от меня, и я никогда не простила бы себе, если бы он умер… Ты не поверишь, как я ревную, – говорила она, – я никогда в жизни, в молодости даже, не чувствовала такой сильной ревности, как теперь к Черткову.

Жалость к ней сжимала мое сердце…»[761]

Углубляющийся семейный раскол и обстановка обостряющейся борьбы постепенно затягивали в свою орбиту многих людей – и самых близких, и толстовских единомышленников, и яснополянских гостей. В ее центре, на перекрестке мнений, суждений и требований находился восьмидесятидвухлетний Лев Толстой. Старый человек стоически переживал происходящее, изредка позволяя сказать себе: «От Ч[ерткова] письма с упрека[ми] и обличениями. Они разрывают меня на части. Иногда думается: уйти ото всех»[762]. Уйти и спокойно умереть.

В то же время Льву Толстому были открыты иные горизонты. «Любовь, – говорил он, – соединение душ, разделенных телами друг от друга. Любовь – одно из проявлений Бога, как разумение – тоже одно из Его проявлений. Вероятно, есть и другие проявления Бога. Посредством любви и разумения мы познаем Бога, но во всей полноте существо Бога нам не открыто. Оно непостижимо, и, как у вас и выходит, в любви мы стремимся познать Божественную сущность»[763].

И Толстой находил в себе силы оставаться собой и продолжал жить по своему разумению, его видение бытия было несравненно шире и богаче. Старый Толстой, как и прежде, жил напряженной духовной жизнью, много размышлял, читал, перечитывал любимых философов и писателей, продолжал писать и заниматься составлением книги «Путь жизни», вел дневники, был полон новых художественных замыслов. Его чтение оставалось многоохватным: от работ по психиатрии, философии до новинок французской художественной литературы. Круг интересов был, как всегда, широк. Толстого занимал вопрос о составе книг в библиотеке для народа, и он занялся сортировкой книг издательства «Посредник» для народного чтения, отбирая самые необходимые. Он полемически откликался и на знаковые культурные события – в октябре, к примеру, осмысляя популярность Достоевского как особый, требующий внимания культурный феномен. До конца своих дней испытывая глубокий интерес к жизни, Толстой был привычно погружен в мир широких общений. Для него были дороги не только диалоги с единомышленниками и рассказы интересных гостей Ясной Поляны, но и разговоры со случайно встреченными людьми из народа. Он получал много писем, часто от незнакомых людей, и старался не оставить их без внимания, каждому ответить лично или через помощников. Как и прежде, любил длительные прогулки верхом по своим любимым местам, а вечерами сражаться с Гольденвейзером в шахматы и слушать музыку в его исполнении. Кипучую деятельность Толстого время от времени приостанавливало только физическое недомогание.

Толстой шел по тернистому пути, решая материальные вопросы своей семьи. Сначала он словно повторил шекспировского короля Лира, раздавшего свою собственность, но окончательно порвавшего с ней все-таки не по своей воле. Затем возвысился до Франциска Ассизского, отказавшегося от нее в полной мере. Следуя по этому пути, Толстой стремился к радостному приятию мира. Современный исследователь справедливо пишет: «Надо думать, Франциск „передал“ Толстому опыт внутреннего преображения реальности в перспективах и проекциях подлинного узрения»[764]. Толстой как-то заметил В. Ф. Булгакову: «Когда живешь духовной жизнью, хоть мало-мальски, как это превращает все предметы! Когда испытываешь чье-нибудь недоброе отношение и отнесешься к этому так, как нужно, – знаете, как говорил Франциск? – то как это хорошо, какая радость!»[765]

У каждого из участников тех событий было свое понимание семейной трагедии Толстых. Иначе и быть не могло: масштаб яснополянской истории лета и осени 1910 года – масштаб трагедии, когда в неразрешимом противоречии сошлись земная правда и истина духовного идеала.

В необыкновенно сложной яснополянской ситуации, в центре которой – по существу – стоял спор между Толстым и женой о смысле жизни, особую важность обретала способность каждого из его многочисленных свидетелей к сердечному участию и милосердию, ибо сам Лев Толстой был уже стар, а С. А. Толстая, не выдерживающая напряжения борьбы с Чертковым, душевно не вполне здорова.

Сергей Львович Толстой сделал предположение относительно борьбы партий: «Не знаю, ушел ли бы отец из Ясной Поляны, если бы не было завещания. В своем дневнике он писал, что его роль – „юродство“; под этим словом он понимал осуждение людской молвой человека за видимое, но не действительное противоречие между верой и образом жизни; а перед своим уходом из Ясной Поляны он сознавался Марье Александровне Шмидт в своем желании уйти из дома как в слабости. И может быть, он бы не ушел, если бы не создалось в Ясной Поляне интриги вокруг завещания»[766].

Все предвещало катастрофу. «Странное создалось настроение в Ясной Поляне, – вспоминал Сергей Толстой. – До отъезда отца крупных событий или несчастий в яснополянском доме не произошло; в то же время все – не только моя мать и, главное, сам отец, но также и их дети, и Чертков – чувствовали себя глубоко несчастными. Когда я уезжал из яснополянского дома, я как будто выходил на воздух из душной комнаты»[767].

Татьяна Львовна пыталась поправить ситуацию, она писала матери 13 октября: «Милая маменька, по вашему письму вижу, что вы не спокойны, и поэтому ни вы, ни окружающие не могут быть счастливы. Когда немного отойдешь от вас, то со стороны кажутся особенно нелепыми ваши тревоги. Можно бы было только над ними смеяться, если бы не любить, поэтому и не жалеть вас. Папа любит Черткова? Так и на здоровье! Слава богу, что на старости лет у него есть друг-единомышленник, который кладет все свое сердце, все свои силы и деньги на распространение его мыслей, которые он считает важными и достойными распространения. Нам – семье – только надо быть ему за это благодарными, если в нас нет корыстного отношения к произведениям папá. В этом смысле, разумеется, то, что получает Чертков, есть ценность. Но ведь вы примирились с тем, что сочинения папá после 1882 года принадлежат всем. И Чертков – это только передаточная ступень от папá к публике. Не будь Черткова, был бы другой. А в смысле привязанности папá к нему, я не вижу, чтобы мы от этого теряли бы каплю любви папá к нам. Как я вам сто раз говорила, я думаю, что для папá теперь земные привязанности настолько второстепенны, что он ни к кому