Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец

С годами позиция Татьяны Львовны несколько скорректировалась. Любопытно ее письмо от 29 апреля 1941 года из Рима младшему брату Михаилу в Марокко: «Ты совершенно прав в том, что нет виноватых в этой драме. И оттого вся эта история так драматична. Так было бы легко судить, если бы на душе одного были все грехи, а другой был бы чист и свят. Но в этом случае оба виноваты и оба правы. Отец был виноват в начале их супружеской жизни: он требовал от нее слишком многого – свыше ее сил, – а ей не давал достаточно и не умел ее воспитать. Ведь она была почти девочкой и любила его, когда он на ней женился. Ну а в конце жизни она горько и жестоко ему отплатила, хотя, вероятно, и не думала о мщении. Но это была неизбежная Немезида[805] – неизбежное последствие той жизни, которую он заставил ее вести. Ох, Миша, все это страшно сложно и для нас, детей, очень печально. Ты не видал страданий отца. А они были бесконечно велики. Если бы они не любили друг друга – все это было бы очень просто: простились бы и расстались. Но дело в том, что каждый из них был привязан к другому всем сердцем, хотя и по-разному. Если бы только все их оставили в покое – нашли бы выход. Кто главным образом повредил в этом деле – это Саша. Больше, чем Чертков. Она была молода. 〈…〉 Она видела только страдания отца, и, любя его всем сердцем, она думала, что он может начать новую жизнь отдельно от своей старой подруги и быть счастливым. Ну довольно. Я никогда не могу говорить, или читать, или думать об этом без тяжелого волнения. И мы напрасно мало вмешивались в это. Я сейчас написала, что надо было оставить их в покое. Да, но надо было энергично отстранить всякое постороннее влияние». Потом она писала о своей семье, о Льве Львовиче и обмолвилась: «О Саше ничего не знаю, хотя писала ей с оказией. Ей на душе очень „чижало“, как писал Ваничка. Она отчасти сознает все то, что она дурно сделала»[806]. Вместе с тем и Татьяне Львовне было в чем обвинить и саму себя. Каждый из представителей толстовской семьи не мог не чувствовать долю своей вины в яснополянской трагедии 1910 года.

После смерти мужа Софья Андреевна осталась хозяйкой Ясной Поляны, но достаточных средств на содержание усадьбы и ее сохранение как культурно-исторического памятника не было. В 1912 году ей была пожалована пенсия. Все свои усилия вдова направила на увековечивание памяти Льва Толстого. Софья Андреевна сохранила значительную часть рукописей, писем и дневников Л. Н. Толстого (до 1881 года), занялась подготовкой к печати сборника писем мужа к ней. В 1912 году Валентин Булгаков по договору с ней занялся научным описанием библиотеки Толстого. Сама Софья Андреевна описывала от комнаты к комнате предметы и книги, сопровождая их объяснительными записками, с особенной заботливостью она отнеслась к кабинету и спальне Толстого. Летом 1913 года публично известила почитателей Л. Н. Толстого о возможности посещения Ясной Поляны и сама стала принимать многочисленных экскурсантов, желающих познакомиться с жизнью великого писателя.

В 1911 году Чертков написал и издал книгу «О последних днях Л. Н. Толстого на станции Астапово», а в 1922-м – «Уход Толстого». Он перевез в 1913 году из Англии собранный им толстовский архив и передал его на хранение в Российскую академию наук, а позднее, в 1926 году, в Государственный музей Л. Н. Толстого. В 1916 году под его редакцией в Москве вышел в свет первый том издания «Дневник Льва Николаевича Толстого (1895–1899)». В подготовке этой книги приняла участие Александра Толстая.

Основные действующие лица яснополянской трагедии 1910 года продолжали верно служить памяти умершего, при этом согласия между С. А. Толстой и ее оппонентами не было. Отношение Черткова к С. А. Толстой оставалось неизменным: оно, по словам С. Л. Толстого, «было далеко не добрым. Это выразилось в его письмах, поступках (особенно после смерти Льва Николаевича) и его статьях („Уход Толстого“, предисловие к посмертным сочинениям и др.)»[807]. В 1911 году между «яснополянской партией», которую в одиночестве представляла Софья Андреевна, и «телятинской» продолжалась война.

С. А. Толстая занималась новым изданием сочинений Толстого. Однако в январе 1911 года в адрес типографии Товарищества Кушнерева поступило составленное доверенным лицом А. Л. Толстой нотариальное заявление, в котором сообщалось, что «согласно завещанию печатание или издание кем-либо сочинений Л. Н. Толстого, помимо А. Л. Толстой, является нарушением ее интересов»[808]. Типография должна была остановить процесс печатания, а уже напечатанное графине С. А. Толстой не выдавать. Организация, правда, отказалась выполнить это распоряжение: собственницей заказа была Софья Андреевна.

Между матерью и младшей дочерью развернулся спор о рукописях. В хранилище Императорского Российского исторического музея имени Александра III находилась часть архива Софьи Андреевны и часть архива Л. Н. Толстого. В декабре 1910 года графиня дала согласие на передачу Александре материалов Толстого, однако в начале следующего года после консультаций с юристами передумала. Графиня говорила, что эти рукописи были подарены ей мужем, но она не возражала бы, чтобы младшая дочь, а также С. Л. Толстой и Т. Л. Сухотина сделали бы копии с рукописей всех неизданных сочинений Толстого, хранящихся в музее. Вдова склонялась к мысли оставить музею подлинники на вечное хранение. Однако начиная с конца 1910 года Александра Львовна решительно настаивала на передаче ей подлинников и хлопотала вместе с Чертковым, чтобы хранение рукописей было закреплено за ней. И хранилище опечатали.

Каждая из сторон придерживалась своего плана действий. С. А. Толстая сообщала старшей дочери: «…Саша уперлась, требует выдачи ей лично всех рукописей и потихоньку от меня и всех сыновей послала туда нотариальную бумагу, чтоб меня не допускали в музей в комнату, где рукописи. 〈…〉 Все юристы, без исключения, признали вещи и бумаги в музее принадлежащими мне, авторские права – Саше»[809]. Сложилась, таким образом, весьма неоднозначная ситуация. Татьяна Львовна уговаривала мать отступиться: «Я бы во имя любви и памяти мужа, не выносившего борьбы и ненависти, и для того, чтоб спасти и удержать дочь от недостойной и позорящей ее борьбы с родной матерью, я открыла бы ей двери музея и отдала бы на ответственность ее (и общества)[810] сохранность рукописей»[811]. Однако эти аргументы