Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Назад, суслики! Вы забыли своё дело. Дело ваше — охранять очаги отцов от воров и бандитов. Убирайтесь!
Он поглядел, как юноши засеменили обратно к красным домикам, рассмеялся добродушно и затрусил себе рысцой по дорожке, словно ехал на базар, а не на смерть...
Удивительно, Сеид Музаффар не отрезал ревкому Шакиру Сами голову, даже не разгневался на нечестивые речи бунтаря, осмелившегося проявить непослушание и Ибрагиму и Энверу, затеявшему настоящую войну против исламского войска. Ишан не приказал казнить мятежника Шакира Сами и бросить его тело собакам. Сеид Музаффар, о чудо из чудес, не разгневался даже. Напротив, остановив знаком руки весь свой многолюдный кортеж, он слез с коня и обнял и обласкал председателя ревкома Курусая. И, о высшее уважение, он приказал расстелить перед Шакиром Сами, как перед могущественным ханом, тут же на траве посреди степи дастархан первой степени. Сеид Музаффар благосклонно и внимательно слушал простого дехканина Шакира Сами, когда он принялся жаловаться на произвол и бесчинства воинов армии ислама. Святой ишан не испепелил гневом ничтожного, а соизволил даже, несмотря на сосредоточенность и мрачность мыслей, посмеяться, когда Шакир Сами заявил гневно:
— Что наш Курусай и наши события для великих? Но в норе муравья и капля воды — потоп! Плохо нам, маленьким людям! Дурной человек заездит лошадь до смерти. Курусайцы устали возить на своих спинах всадников, изнемогают, жалеют о дне своего рождения...
— Хо, хо, — загремел Сеид Музаффар, — лошадка-то оказалась с норовом. Лягается лошадка-то! Хо-хо!
— Ибрагим кричит — я хороший! Энвер кричит — я хороший! Грабёж, вымогательство, кровопролитие... Долго нам ещё терпеть? Слёзы женщин и детей протачивают сердца!
— Когда два дракона дерутся, черепахе быть сытой. Так ведь, старик?
— Беда, если ворона стала соседкой, пищей у тебя станет навоз. Курусайцы уже из мякины хлеб пекут. Скоро мякины не останется.
Эти слова Шакира Сами вызвали ропот среди имамов и помещиков, толпившихся около ишана... Этот большевистский Ревком совсем обнаглел. Непонятно, конечно, почему ишан, неисповедимы пути аллаха, обласкал боль-швика-гяура, но уж если на то пошло, радуйся милости и держись тихо, скромно. Но под гневным взглядом ишана все осеклись и смолкли. Как ни медленно ворочались мысли в их мозгу, но им стало ясно, что ишан не позволит обидеть старика. Шакир Сами пришел от имени народа, — решили они, а святые отцы искали тогда любви у народа. О, неизреченна мудрость господина ишана Музаффара.
Между главарями басмачей не было согласия. Более энергичные и хитрые душили слабых. Энвербей находился в состоянии почти явной войны за власть с Ибрагимбеком. Локайский конокрад окончательно обнаглел. Ненависть, зависть, страх не давали ему покоя. Неудачи Энвербея вызывали злорадный восторг у Ибрагимбека. Он не наказывал мятежные кишлаки, хотя от Энвербея шли предписания за предписаниями.
Шакир Сами с недоумением поглядывал на Сеида Музаффара и, в простоте душевной, подозревал какое-то коварство. Он думал, что вот-вот по знаку могущественного ишана на него кинутся нукеры с саблямя наголо, ибо шея человека тоньше волоса. Но нукеры, подобострастно изгибаясь, несли блюда с угощением, и вскоре старик успокоился совсем. Мужицкой своей сметкой он постиг, что Сеид Музаффар не только не зол на курусайцев, но даже доволен их мятежными настроениями. Тогда Шакпр Сами сам стал держаться независимее.
Он потребовал, чтобы в возмещение всех убытков, понесенных курусайцами от басмаческого разора, Сеид Музаффар повелел Энвербею, Ибрагимбеку и главарям вернуть курусайцам овец, лошадей, быков, награбленных басмачами. Мало того, он сказал, чтобы Ибрагим-бек из своих амбаров отпустил бы пшеницы и кукурузы для голодающих дехкан.
Слушали ишанские приближённые и шептались: «Если вошь ползет по ноге, заползет на шею. Дашь волю рабу, сядет на шею!» Все ждали, что «жила терпения» ишана кабадианского наконец лопнет и Шакир Сами за свою неслыханную наглость поплатится. Все думали, что Сеид Музаффар в своей неизреченной мудрости забавляется с этим стариком, как кошка с мышью: даст ему высказаться, чтобы получше узнать его злонамеренность, а затем прикажет предать жалкой смерти. Но так не получилось. И — о потрясение для всех умов! — ишан потребовал лист бумаги, свою серебряную чернильницу и калям.
Собственноручно начертал он фетву — повеление о том, что отныне он, ишан Кабадианский, запрещает кому бы то ни было и при каких бы то ни было обстоятельствах причинять утеснение жителям Курусая, трогать их и обижать под страхом божьего гнева. Сеид Музаффар приказал мирзе приложить печать и вручить фетву ошеломленному Шакиру Сами.
— На, возьми, старик, — сказал мирза с низким поклоном, — читай... Начертано рукой самого! Поражённая изяществом почерка святого ишана, чернильница положила палец изумления в свой рот... На, держи, удивляйся!
Но больше всего удивлялся прибывший в стан ишана как раз во время это-го разговора Шукри-эфенди, мёртвоголовый адъютант Энвербея. С интересом и недоумением прислушивался он к беседе, и хоть на его лице мертвеца ничего нельзя было прочесть, он от души возмущался поведением ничтожного земледельца, осмелившегося говорить такое могущественному духовному лицу.
К великому конфузу мёртвоголового, Сеид Музаффар не только благосклонно выслушал Шакира Сами и вручил ему фетву, но и лично проводил его до коня и помог ему сесть в седло.
— Поезжайте, достопочтенный Шакир Сами, к себе в свое селение. Пусть не голодают дети мусульман. Будьте стойки и мужественны! Час избавления близится!
Не обращая внимания на недоумевающие взгляды своих приближённых, Сеид Музаффар вскочил на коня и поскакал по степи.
С трудом поспевал за ним мёртвоголовый адъютант.
— Итак, господин святой, вы наконец решили примкнуть к господину зятю халифа. Такова воля небес! Всё к возвышению нашего главнокомандующего.
Под внешней приторностью и вежливым обращением адъютант нехотя прятал спесивое пренебрежение к этому неотёсанному, как он думал, мужлану и дикарю.
— На небе есть гелец, под землёй — бык. Открой пошире глаза разума, о ты, турок, человек рассудительный, и погляди на кучу ослов под быком и над быком!
— Ч-ч-то вы изволили сказать? — пробормотал обескураженный адъютант и растерянно начал поправлять на себе ремни своей щегольской амуниции.
— Намерения аллаха не поддаются измерению человеческим разумом, — издевался ишан.
— Сколько у вас людей? Последователей? Мюридов? Воинов?