Тени над Гудзоном - Исаак Башевис-Зингер

— все для рисования, включая коробку с пастельными красками, и писала одной рукой, а другой рукой рисовала. При этом она прикрывала глаза, чтобы впасть в транс. На бумаге получались высокие фигуры, головы в островерхих колпаках, с длинными носами. Эти изображения банды потусторонних клоунов с простертыми руками и вытянутыми ногами наезжали друг на друга. У женщин были растрепанные волосы и невероятно широкие бедра, груди свисали до пояса. У мужчин торчали невероятно большие члены, мефистофельские бороды, козлиные рога. Карандаш справа писал половины предложений с незнакомыми именами и слова, представлявшие собой смесь английского, еврейского, немецкого. Какой-то мистер Борео пытался связаться с ней, но кто он такой и чего он хочет, было неясно. Через какое-то время миссис Кларк опустила руки. Вместо того чтобы впасть в транс, она просто задремала. Она сидела, и ей снилось, что она вырывает зуб попу, но это был невероятно длинный зуб, представить такой у человека просто невозможно. «Да кто он такой, поп или слон? — спросила себя во сне миссис Кларк. — Разве может быть в человеческом рту место для подобного зуба? Разве что он резиновый, но зачем нужен такой зуб? Должна ведь у него быть какая-то биологическая цель!» Она вздрогнула и проснулась. Ей было холодно. Часы показывали четверть первого. Миссис Кларк зашла в комнату профессора Шраги посмотреть, как он.

— Как ты себя чувствуешь?

Профессор задвигал челюстями, как будто что-то жевал:

— Плохо…

2

Миссис Кларк ушла в свой офис. Медсестра миссис Ливай хлопотала по кухне. Она готовила бульон для профессора Шраги. Зима наступила рано. В середине ноября выпал мокрый снег, который сразу же растаял. В спальне было по-осеннему сумрачно. Снежинки ложились на оконное стекло и сразу же исчезали. Уже включили отопление: вода в батареях кипела и шипела, но воздух оставался холодным. Профессор лежал в постели в халате и шерстяных носках, потому что его ноги никак не могли согреться. Всю ночь он кашлял и задыхался. Он было задремывал, но тут же снова просыпался. Профессор надеялся — буквально заказывал у высших сил — увидеть сны, которые бы ему что-то открыли, но снились всякие глупости. Он купил зонтик, но, когда его раскрыл, это оказался сапог. Он был в метро. Какой смысл заходить в поезд метро с сапогом? Шрага решил оставить сапог на платформе. Он вошел в вагон, но поезд не трогался с места. Через окно он видел, как кондуктор подошел к сапогу и смел его щеткой из перьев. Профессор удивился: разве входит в обязанности кондуктора убирать сапог, оставленный пассажиром? Профессор открыл глаза. Каков смысл подобных видений? Что бы сказал о таком сне Фрейд? Бред и больше ничего. Просто комбинации картин и идей. Как это называют поляки? Сны отрубленной головы… То есть в природе есть бесцельные вещи? Коли так, то все может быть бесцельным…

Профессор лежал в постели и просил откровения, света с той стороны занавеса, знака, что существует хоть что-то нематериальное, но, кроме боли и пустых размышлений, ему ничего не было ниспослано. Здорово будет, если окажется, что правы материалисты! Ну, по крайней мере, есть конец. Если ничего нет, то ничего нет. Тогда хотя бы будет покой в могиле… Но что значит — ничего нет? Можно ли вообразить, что вся Вселенная — это случайность? Как Вселенная может быть случайностью? И как можно себе представить, что силы, сотворившие Платона, Ньютона, Паскаля и тому подобных, сами по себе глухи и слепы? Если горсть земли может породить розу, а чрево женщины — Достоевского, как могут миллионы, миллиарды, триллионы миров быть не более чем слепой материей? Одно возможно: что человек и позже останется таким же ограниченным, каким был раньше. У него маленькое тельце и крохотная душонка. Тельце сгнивает, а душонка лопается, как мыльный пузырь…

«Ну что же? Если там есть что увидеть, то с Божьей помощью увидим, а если надо стать ничем, то станем ничем… — Профессор говорил, обращаясь к собственной душе: — Наберись терпения, душа, ты не одна. Тысячи таких, как ты, готовятся сейчас покинуть тела. Как сказано: „Многие испили, многим предстоит испить“…[413] Если ты могла ждать так долго, подожди еще немного… Врач? Она права. Не надо никакого врача. Страдания? На долю Эджи выпали гораздо худшие страдания, чем в Майданеке или в Освенциме…»

Теперь профессор смотрел на окно. Снежинки падали, падали. Вот одна снежинка взбунтовалась против закона всемирного тяготения, полетела назад, но летела недолго. Закон сильнее снежинки, а Вселенная не делает исключений. Если велено падать, надо падать. Если велено иметь форму шестиугольника, надо иметь форму шестиугольника. Если велено умирать, надо умирать. Наверное, все предопределено. В сущности, фаталисты правы, но человек так построен, чтобы он не мог принять фатализма. Его подталкивают, но он нуждается в иллюзии, что идет сам. Так хочет фатум…

Профессор прикрыл глаза и увидел Эджу. Она стояла около кровати. Эта была прежняя Эджа, но светлая, лучащаяся золотистым и зеленоватым светом. От ее волос поднималось сияние, похожее на то, что остается у края горизонта после заката. Она улыбалась и протягивала к нему руки. От нее исходила неземная радость, уверенность, бодрость. «Я сплю? — спросил себя профессор. — Нет. Я не сплю…» Он сделал над собой усилие, открыл глаза. Видение исчезло, но не сразу. На какое-то время в воздухе остался светлый след, как на обоях от снятой картины… Потом все стало тусклым и серым. Только в профессоре остались радость, приподнятость, приятный вкус по рту, как от варенья из цитрона… Нет, не то…

«Это была галлюцинация?» — спросил сам себя профессор. Он пощупал у себя пульс, чтобы проверить, нет ли у него жара. Да, пульс учащенный, возможно, сто ударов в минуту. Он прикрыл глаза. Может быть, видение вернется? Но нет. Он видел только серые пятна на тускло-розовом фоне. Скоро он задремал и оказался в метро и снова начал путаться в мыслях по поводу зонтика, оказавшегося сапогом… Профессор видел сон и критиковал его. «Что это? Симфония с вариациями? И это — лейтмотив моей жизни? Неужели я не могу найти ничего лучшего, чем эта чепуха?..»

Он вдруг оказался в маленьком местечке. Ему надо было пойти в уборную, но дорога туда вела через грязную лужу, и он по щиколотки провалился в болото. Все вокруг было запущено, развалено, годами не чищено. «Горе мне! Я тону в нечистотах. Хорошенький конец: утонуть в выгребной яме!..» Он вошел в уборную без дверей. Он хотел