Пушкин. Кюхля - Юрий Тынянов

– Поймали, – сказал с удовлетворением один.

Тотчас же вышел, покачиваясь, полицеймейстер Шульгин. Он велел развязать высокому руки и начал допрос:

– Ваше имя, отчество, звание?

– Протасов Иван Александрович, – пробормотал высокий.

– Не запирайтесь, – сказал Шульгин строго. – Вы Кюхельбекер.

Высокий молчал.

– Кто? – переспросил он.

– Кюхельбекер Вильгельм Карлов, мятежник, коллежский асессор, – громко сказал Шульгин, – а никакой не Протасов.

– Что вам от меня угодно? – пробормотал высокий.

– Вы признаете, что вы и есть разыскиваемый государственный преступник Кюхельбекер?

– Почему Кюхельбекер? – удивился высокий. – Я ничего не понимаю. Я от Анны Ивановны формальный отказ получил, а потом меня схватили, а вы говорите Кюхельбекер. К чему все это?

– Не притворяйтесь, – сказал Шульгин. – Приметы сходятся.

Он вынул лист и начал бормотать:

– Рост высокий, глаза навыкате, волосы коричневые, гм, волосы коричневые, – повторил он.

У высокого были черные как смоль волосы.

– Что за оказия? – спросил Шульгин, озадаченный.

Высокий задремал, сидя в креслах.

– «Бакенбарды не растут».

Шульгин опять посмотрел на высокого. Бакенбард у высокого – точно – не было.

– А! – хлопнул он себя по лбу. – Понял. Выкрасился! Голову перекрасил!

Он позвал жандармов.

– Мыть голову этому человеку, – сказал он строго, – да хорошенько, покамест коричневым не сделается. Он перекрашенный Кюхельбекер.

Высокого разбудили и отвели в камеру. Там его мыли, терли щетками целый час. Волосы были черные. У Шульгина были нафабренные бакенбарды, и дома у него был спирт, который дал ему немец-аптекарь; спирт этот краску превосходно смывал. Когда старая краска начинала линять на бакенбардах, Шульгин мыл им бакенбарды, и краска сходила. Он написал жене записку.

«Mon ange, пришли немедля с сим человеком спирт, который у меня в шкапчике стоит. Очень важно, душа моя, не ошибись. Он во флакончике, граненом».

Высокому мыли голову спиртом.

– Полиняет, – говорил Шульгин, – от спирта непременно полиняет.

Высокий не линял.

Тогда Шульгин, несколько озадаченный, послал жандарма за Николаем Ивановичем Гречем. Николай Иванович становился специалистом по Кюхельбекеру.

Когда он вошел к полицеймейстеру, полицеймейстер, хватив полный стаканчик рому, сказал ему довольно учтиво:

– Прошу у вас объяснения по одному делу, а вы должны сказать сущую правду по долгу чести и присяги.

– Ваше превосходительство услышит от меня только сущую правду, – сказал Николай Иванович, слегка поклонившись.

– Знаете ли вы Кюхельбекера?

– Увы, – вздохнул Николай Иванович, – по литературным делам приходилось сталкиваться.

– Так. А вы его наружность помните?

– Как же, помню, ваше превосходительство.

Шульгин повел Николая Ивановича в другую комнату. На софе лежал высокий молодой человек и смотрел в потолок диким взглядом. Шульгин с сожалением посмотрел на его черную голову.

– Мыли, мыли, не отходит, – пробормотал он.

– Что мыли? – удивился несколько Николай Иванович.

Шульгин махнул рукой.

– Кюхельбекер ли это?

– Нет!

– А кто это?

– Не знаю.

Тогда молодой человек вскочил и закричал жалобным голосом:

– Николай Иванович, я ведь Протасов; вы ведь меня у Василия Андреевича Жуковского встречали.

Греч вгляделся.

– А, Иван Александрович, – сказал он с неудовольствием.

Шульгин с омерзением посмотрел на высокого:

– Что же вы сразу не сказали, что вы не Кюхельбекер?

Он махнул рукой и пошел допивать свой ром.

В ту же ночь было арестовано еще пять Кюхельбекеров: управитель и официант Нарышкина, сын статского советника Исленев и два молодых немца-булочника.

Голов им не мыли, а Шульгин прямо посылал за Николаем Ивановичем, который к этому делу за неделю привык.

VI

В Валуевском кабаке сидел маленький мужик и пил чай, чашку за чашкой. Огромную овчинную шапку с черным верхом он положил на стол. Пот лился с него, он пил уже третий чайник, но по-прежнему кусал сахар, дул в блюдечко, а между тем подмигивал толстой девке в пестрядинном сарафане, которая бегала между столами. В кабаке было мало народу, и мужику было скучно. В углу сидели проезжающие: высокий, худощавый, в белой пуховой шляпе человек и другой – молодой, белобрысый. Пили и ели с жадностью. Мужик с любопытством смотрел на высокого.

«Не то из бар, не то дворовый. Из управляющих, видно», – решил он.

Высокий проезжий тоже смотрел на мужика внимательно, не столько на него самого, сколько на его шапку. Мужик это заметил, взял шапку со стола и, смутившись чего-то, надел ее на голову. В шапке сидеть было неудобно, и он скоро опять положил ее на стол. Высокий толкнул локтем белобрысого и кивнул ему на мужика. Он отдал белобрысому свою белую шляпу. Тот подошел к мужику.

– Эй, дядя, – сказал он весело.

Мужик поставил чашку на стол.

– Дядя, меняй шапку. Я тебе белую дам, ты мне черную.

Мужик посмотрел на белую шляпу с недоверием.

– А для чего мне менять, – сказал он спокойно, – чем моя шапка худа? Мне твоей не надо.

– Не чуди, дядя, – сказал белобрысый. – Шляпа дорогая, городская, в деревне по праздникам носить будешь…

– По праздникам, – сказал мужик, колеблясь. – А куда ж ее в будень? Засмеют меня.

– Не засмеют, – сказал уверенно белобрысый, взял со стола овчинную мужикову шапку и отнес ее высокому.

Высокий надел ее, улыбнувшись, потрогал ее на себе рукой, расплатился, и оба они вышли.

Проезжие давно летели по ухабам в лубяном возке, а мужик все еще примерял белую шляпу, рассматривал, клал на стол и старался понять, для чего это высокому понадобилось менять алтын на грош – белую пуховую шляпу на черную мужицкую овчину.

VII

Под Новый год Вильгельм подъехал к Закупу. Дорога была все та же, по которой он катался когда-то с Дуней, но теперь она лежала под снегом, вокруг были пустынные поля. До Закупа оставалось версты две-три, надо было проехать большую деревню Загусино. Все Загусино знало Вильгельма. Здесь жил его старый приятель Иван Летошников. Вильгельм остановился в Загусине немного отдохнуть, попить чаю, спросить, что слышно в Закупе.

Огромный седой старик, староста Фома Лукьянов, встретил его у своей избы, поклонился низко и пристально посмотрел на Вильгельма умными серыми глазами. И сразу же Вильгельм почувствовал, что дело неладно. Он спрыгнул с возка и пошел в избу. Фома неторопливо пошел за ним. В избе возилась старуха у печи; замешивала в дежу тесто. Фома суровым жестом отослал ее вон.

– Просим милости, барин, – сказал он, указывая Вильгельму на скамью под образами.

– Как все здоровы? – спросил Вильгельм, не глядя на старосту.

– Слава Богу, – сказал староста, поглаживая бороду, – и сестрица ваша, и маменька здесь, и Авдотья Тимофеевна в гостях. Все как есть благополучно.

Вильгельм провел рукой по лбу: Дуня здесь и мать. Он сразу позабыл все свои опасения.

– Ну, спасибо, Фома. – Он вскочил. – Поеду к нашим. Где Семен запропастился? – И он двинулся из избы.

Фома на него посмотрел исподлобья.

– Куда торопитесь, барин? Присядь-ка. Послушай, что я вам скажу.

Вильгельм остановился.

– За тобой кульер из Петербурга был приехавши с двумя солдатами. Там и сидели в Закупе, почитай что три дня сидели. Только третьего дня уехали.

Вильгельм побледнел и быстро прошелся по избе.

– Не дождались, видно, – говорил староста, посматривая на Вильгельма, – а нам барыня заказала: если приедет Вильгельм Карлович, скажите, что кульер за ним приезжал.

– Уехал? – спросил Вильгельм. – Совсем уехал?

– Да вот говорили ребята, что тебя в Духовщине дожидаются.

Вильгельм поглядел кругом, как загнанный зверь. Духовщина была придорожная деревня, через которую он должен был ехать дальше по тракту.

– Вот что, барин, – сказал ему Фома, – ты тулуп сними, с нами покушай, да Семена позовем, полно ему с лошадьми возиться, а потом подумаем. Я уж мальчишку своего спосылал в Закуп. Там он скажет.

В избу вошел лысый старик с круглой бородой. Вильгельм вгляделся: Иван Летошников. Иван был по обыкновению пьян немного. Тулупчик на нем был рваный.

– С приездом, ваша милость, – сказал он Вильгельму. – Что это ты отощал больно? – Он посмотрел в лицо Вильгельму.

Потом он увидел Вильгельмов тулуп, мужицкую шапку на нем и удивился на мгновение.

– Все русскую одежу любишь, – сказал он, покачивая головой.

Он помнил, как Вильгельм три года тому назад ходил в Закупе в русской одежде. Вильгельм улыбнулся:

– Как живешь, Иван?

– Не живу, а, как сказать, доживаю, – сказал Иван. – Ни я житель на этом свете, ни умиратель. А у вас там, в Питере, слышно, жарко было? – Он подмигнул Вильгельму.

– Да-да, жарко, – протянул Вильгельм рассеянно и сказал, обращаясь не то к Фоме, не то к Ивану: – Как бы мне матушку повидать? (Он думал о Дуне.)