Деррида - Бенуа Петерс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В 1990-х годах Деррида читает лекции и ведет семинары во многих странах, где раньше он никогда не бывал, иногда потому, что там у него не было контактов, но чаще по политическим причинам.
Часто я отправлялся в ту или иную страну только после начала процесса демократизации. Я имею в виду все страны Восточного блока, куда я впервые отправился только после 1990 года (если не считать Будапешта, где я был в 1973 году – но Венгрия и тогда представляла собой исключение, – и Праги в 1981 году, но это было подполье и дело закончилось тюрьмой). Другие «первые разы» в «молодой» демократии: Греция, Испания, Португалия, Уругвай, Аргентина, Чили, Бразилия, Южно-Африканская Республика[1304].
Точно так же он впервые отправился в Москву в 1990 году, когда СССР находился на грани распада. Он возвращается туда в 1994 году, посещая также Санкт-Петербург. В постсоветской России творчество и сама личность Деррида вызывают живую заинтересованность. Его переводчица Наталья Автономова рассказывает:
Новые оттенки в этот спектр восприятий вносит теперь и постсоветская Россия, где Деррида выступает и «сам по себе», и как классик современной французской философии. Каков он за рамками расхожих антиномий (ниспровергатель всех ценностей или утвердитель новых, поп-звезда или серьезный ученый)? Оборотной стороной популярности становились журналистские эскапады – то хвалебные, то ругательные, в любом случае – небезразличные. Так, мужской журнал «Медведь» рассказывал читателям про его галстуки и гастрономические пристрастия, а корифеи постсоветской литературы наперебой хвастались перед публикой запанибратскими отношениями с мэтром. Звонкое имя Деррида распевалось в студенческих частушках, а термин «деконструкция» был у всех на устах…
Два приезда Деррида в Москву в начале 90-х годов всколыхнули московскую публику – увидеть живого классика, да еще такого, кто защищает Маркса, когда его пинают, как раненого льва![1305]
Замечательная книга «Боковой проезд» (La contre-allée) позволяет подробно проследить большинство поездок этого периода благодаря длинным письмам, которые Жак Деррида посылает Катрин Малабу.
В феврале 1997 года он впервые едет в Индию, где читает много лекций и дает несколько интервью. В Калькутте «гуру деконструкции» открывает «Салон книги»; на всем пути от Бомбея до Нью-Дели его принимают как триумфатора. В следующие месяцы Деррида посещает Дублин, Балтимор, Вилланову, Монреаль, Мадрид, Стамбул, Тилбург, Турин, Пизу, Лондон, Брайтон, Порто. А еще, как обычно, он был в Ирвайне и Нью-Йорке. С g по 14 декабря 1997 года он впервые гостит в Польше, где в Кракове ему присуждают степень доктора honoris causa и где он читает еще две лекции – в Кракове и Варшаве. «Я съездил в Аушвиц, но не буду говорить здесь об этом», – пишет он[1306]. Почти тотчас он отбывает в Афины, где пробудет с 18 по 21 декабря.
5 февраля 1998 года он гостит в Еврейском университете в Иерусалиме. Вот уже 10 лет он не приезжал в Израиль, в основном по политическим причинам. После его лекции в Тель-Авиве и «относительно спокойной» дискуссии у него состоялся долгий разговор с Шимоном Пересом. На следующее утро Деррида, верный своим палестинским друзьям, отправляется в Рамаллу и выступает в Бирзейтском университете[1307]. Весь этот год тоже проходит в разъездах. В частности, летом 1998 года он отправляется в долгое путешествие в Южную Африку, где на его лекцию «Простить: непростительное и непредписываемое»[1308] собирается огромное количество слушателей. Он впервые встречается с Манделой, одним из тех политиков, которыми он не переставал восторгаться, и заявляет, что восхищен новой конституцией Южно-Африканской Республики, которую он считает в высшей степени демократической и современной.
Эта поездка стала также главной темой фильма «Впрочем, Деррида» (D’ailleurs Derrida), который посвящает ему его подруга Сафаа Фати, работавшая над ним в 1998 и 1999 годах. Фильм будет показан по каналу Arte. Она снимает Деррида во Франции и США, а также на юге Испании, на фоне пейзажей, которые могут напомнить о его детстве. Также она отправляется в Алжир, но по соображениям безопасности Деррида не может поехать вместе со съемочной группой. Фильм, нисколько не дидактический, соединяет эти места друг с другом, но не смешивает их под арабо-андалузскую музыку.
Деррида все охотнее соглашается участвовать в постановках, которые ему предлагают. Часто у него несколько стесненный или напряженный вид. В книге «Снимать слова. На краю фильма», написанной параллельно с документальным фильмом, он спрашивает себя о том «актере», которым стал, пусть даже задача состояла в том, чтобы сыграть свою собственную роль:
Никогда я не соглашался столь безоговорочно. Но при этом никогда согласие не было столь же растревожено самим собой, никогда не разыгрывалось столь мало и столь плохо, в болезненной чуждости самодовольству, просто неспособное сказать «нет», припасть к источнику этого «нет», которое я всегда взращивал.
Никогда я не был, по существу, столь пассивным, никогда не позволял настолько руководить собой, дирижировать. Как я мог позволить, чтобы меня так подловили, как мог проявить такую неосторожность? А ведь я всегда очень осторожен, по крайней мере я считаю, что очень осторожен, предостерегаю, что очень осторожен – по отношению к этой ситуации неосторожности и непредвиденности (фотографии, импровизированного интервью, экспромта, камеры, микрофона, самого публичного пространства и т. д.)[1309].
В следующие годы Сафаа Фати будет постоянно снимать Деррида в разных ситуациях, на конференциях и публичных выступлениях, пытаясь создать аудиовизуальную память, которая бы дополняла архивы Ирвайна. Режиссер становится вездесущим, она следует за философом как тень, порой раздражая многих его близких. Словно бы отношение к образу в конечном счете перевернулось, а Деррида от радикального отказа от фотографии перешел к почти непрерывной видеозаписи, умножению следов, что, возможно, является еще одной формой их стирания.
Постоянно также росло и число публикаций. Больше всего Деррида ценит в издательстве Galilée возможность публиковаться в удобном ему ритме. Иногда это большие книги, но чаще небольшие, с одной-двумя лекциями. Он сознательно идет на это своего рода распыление. Он уже давно убежден, что больше невозможно писать «большую философскую машину», а потому предпочитает череду «небольших косвенных эссе». Имея дело с понятиями философской традиции, он ощущает себя «словно мухой, которая вдруг поняла опасность» – так скажет он в одной из дискуссий с Жаном-Люком Нанси. «У
