Грозное лето - Михаил Соколов

— Но настоящие офицеры погибают вместе с солдатами, — сказал Александр Орлов. — Вон в дивизии генерала Комарова за один день пали на поле брани семьдесят три офицера.

— Я знаю. За это Комарова надлежало бы отдать под военно-полевой суд. Вместе с Благовещенским, ан нет, генералов отдавать не положено. И Ренненкампфа надлежало бы судить по всей строгости военного времени. За бездеятельность и нежелание помочь Самсонову.

— Но о таких вещах, штаб-ротмистр, вам лучше помалкивать, — наставительно заметил Александр Орлов и постарался отделаться от Кулябко, бросив уже на ходу: — Пока, штаб-ротмистр. Мне надо собраться в дорогу.

И ушел так неожиданно, что Кулябко остался в полном недоумении: осуждает его слова этот новоиспеченный капитан или полагает за лучшее вообще держаться от него подальше, жандарма и выпивохи?

А Александр Орлов пошел в лазарет навестить Марию и тут узнал: она внезапно покинула Белосток.

Орлов и Кулябко не сразу попали в Нейденбург. Шофер и механик штаба фронта не были в этих местах, дорог не знали, долго плутали по песчаным проселкам и перелескам и взяли много западнее того, куда указывал Орлов. А тут еще прошедший накануне дождь расквасил все колдобины и залил их желтой водой так, что автомобиль то и дело застревал, буксовал, сдавал назад да еще перегревался, и Орлов уже пожалел, что не поехал с кавалерийским нарядом.

И все время недовольно ворчал:

— Заблудились. Потеряем время. То-то лошадка: медленнее мотора, зато надежнее.

Кулябко был, очевидно, занят своими мыслями и ни на что не обращал внимания, преспокойно подремывая в углу сиденья, и лишь чертыхался, если приходилось вставать и подталкивать автомобиль, когда он по ступицу забирался в грязь.

— Черт знает что за механики пошли: им непременно надо угодить в грязь… Господа хорошие, вы поедете наконец так, как положено механикам штаба главнокомандующего? — в который раз напускался он на шофера и механика, но подталкивал автомобиль честно, со всем усердием, и так заляпал свои щегольские сапоги, что их и не узнать было.

Орлов уже махнул на все рукой: что проку от ругани? И толкал автомобиль молча, и тоже был весь заляпан желтой грязью.

Наконец, перед вечером, в туманной дымке показался город, но — увы! — это была всего лишь приграничная Млава.

— Вот так мы и ездим по фронту: потеряно время, истрачен бензин, а до Нейденбурга надо еще тащиться верст тридцать пять — сорок. Если не найдем бензин, придется ехать с какой-нибудь оказией. Или шагать своим ходом с солдатами, которых почему-то многовато здесь, — говорил он, когда автомобиль вдруг остановился и шофер виновато объявил:

— Бензин кончился, ваше благородие.

Солдат в городе, вернее, на его северной окраине, где Орлов и Кулябко вынуждены были сделать привал, было не так много, и вид у них был далеко не такой, как положено свежим частям: изможденные, запыленные и молчаливые, они сидели на чем попало — на земле, на бревнах, в тени под деревьями, опустив головы в непонятной задумчивости, а некоторые тут же орудовали шилом и дратвой, починяя сапоги, и лишь одна небольшая группка о чем-то судачила, покуривая одну и ту же длинную самокрутку, передавая ее из рук в руки.

Орлов заметил: среди солдат были раненые, и еще заметил вдали санитарные двуколки с ранеными, обозные телеги, а в стороне, под развесистой ивой, — орудия с зарядными ящиками.

— Что-то не так, — сказал он Кулябко. — Не похоже, чтобы солдаты направлялись на фронт, а скорее похоже на то, что они — с фронта.

И, подойдя к группке солдат, что стояла, опустив руки и пряча глаза, спросил:

— Что за часть? Откуда идете и куда, братцы? И почему среди вас есть раненые? Вы ведь должны ехать из Ново-Георгиевска на фронт, насколько мне ведомо? Из третьей гвардейской дивизии… Здравствуйте.

Солдаты все так же виновато и недружно ответили: «Здравия желаем, ваше скородие», — и более ничего не говорили, а переглядывались между собой, будто понуждали сказать соседа.

И Орлов понял: с фронта, что-то случилось.

— Что же вы молчите, братцы-солдаты? Где ваши командиры? — спросил он.

И тогда, видать, старый служака выступил немного вперед, оправил чернявую бороду и мрачно ответил:

— С фронта мы, ваше благородие. Артамоновские. В отступлении находимся, а куда правимся — про то и бог не знает, как он есть там, — посмотрел он на облачное небо.

— Как — в отступлении? Ваш корпус находится выше Уздау! Почему же вы расселись здесь, в тридцати верстах от фронта, как у тещи на именинах? Непостижимо!

И тогда заговорили все разом, как будто их прорвало:

— А потому, ваше скородь, что нам велено отступать!

— У нас все шло как след, мы даже шуганули германца так, что он бросился наутек, и тут прошел слушок: командир корпуса приказал идти в отступ.

— Это измена, ваше благородие! Мы воевали германца и клали головы заради веры православной, а нам велено не замать его! Что же это такое, ваш благородь?

— Кака измена, дурень, когда германец, сказывают, засыпал наших ребят тяжкими бомбами так, что куды головы, а куды земля летела — и не разобрать, чать. Не приведи господь узреть такое.

— А ты думал, на твою голову манную с небес будут сыпать? Тоже сказал. Война — она война и есть. Не надо было кланяться каждому снаряду.

Это сказал тот же бородач, что первым начал говорить, но Орлов Уже никого не слушал. Было очевидно, что случилось нечто, что и в голове не укладывается: корпус покинул позиции в районе Уздау, где Жилинский приказал Самсонову держаться во что бы то ни стало и о чем он, Орлов, вез приказ. Если это так, значит, путь противнику в тыл второй армии открыт. Или будет открыт в любое время, в любой час.

И взволнованно сказал:

— На ваш корпус возложена задача стоять в Уздау насмерть. Если он покинул позиции и отошел — это значит, что вы бросили своих товарищей по оружию, соседние пятнадцатый и двадцать третий корпуса, на произвол судьбы. Вы понимаете, что вы наделали, братцы? Вы обнажили весь левый фланг армии! — с болью, с негодованием и горечью горькой произнес Орлов и бурно заходил взад-вперед, не зная, что лучше сделать: мчаться ли прямо к Самсонову или в Сольдау, к Артамонову.

В это время раздался властный голос:

— Встать! Приказываю встать и привести себя в надлежащий вид, не то перестреляю всех до единого, бестии вы этакие, а не солдаты доблестной русской армии!

Орлов обернулся и увидел молодого поручика, верхом на коне, с револьвером в руке, с перекошенным от злобы лицом и перевязанной белой головой, и хотел подозвать его, как он сам подъехал и строго спросил:

— В чем дело, господа? И кто вы такие? И почему разговариваете с нижними чинами, а не с офицерами?

Орлов сурово спросил его:

— Вы почему отступили, поручик? Я генерального штаба капитан Орлов, везу приказ главнокомандующего фронтом, чтобы вы держались до прихода подкреплений, а у вас здесь черт знает что творится. Объясните, что произошло.

Поручик спрыгнул с коня и сбавил тон:

— Виноват, капитан, не заметил… А отступили по какому-то приказу генерала Артамонова, которого никто…

— Не имел права генерал Артамонов отдавать подобного приказа! — прервал его Орлов. — Ибо в штабе фронта есть донесение генерала Самсонова о том, что ваш корпус держится, как скала, — так ему доложил генерал Артамонов… Где штаб корпуса?

— Не знаю, капитан, честно говоря. Я вообще ничего не знаю и не понимаю, что происходит.

И тут все время молчавший штаб-ротмистр Кулябко убежденно сказал:

— Происходит, поручик, провокация. Врага. Его лазутчиков. Вам дан ложный приказ от имени командира корпуса.

Поручик лишился дара речи, а Орлов обернулся и крайне удивленно спросил:

— Что вы сказали, штаб-ротмистр?

— Я сказал то, что сказал, капитан. Поехали. Возможно быстрее. В штаб корпуса. Или к Самсонову прямым сообщением… На лошадях… — И сказал поручику: — Дайте нам пару лошадей, поручик. Немедленно.

— Слушаюсь, господа, — с готовностью ответил поручик. — Одна, полагайте, у вас уже есть, вторую я найду. У батарейцев возьму.

— Артиллеристов не трогайте, пусть едут на позиции, — приказал Александр. — Всех нижних чинов немедленно верните на фронт. Только не строю приказывайте, поручик, объясните положение…

— Слушаюсь.

И тут случилось неожиданное: пожилой солдат, тот, что первым начал говорить с Александром, остановил его и сказал:

— Ничего не надо объяснять, ваше благородие, все уже объяснилось: обмишулились мы трошки, сбил же германец клятый с толку всех, оттого и неразбериха вышла. — И, повысив голос, повелительно крикнул своим однокашникам: — А ну, подымайся, честной народ, хватит в холодке прохлаждаться! Будем поспешать в свой полк!