Романтика неба - Борис Тихомолов

Через двадцать минут Новый год. Морунов приглашает к столу. Садимся. В середине стола свободные места для начальства. Обещал прийти Гусаков «на первую рюмочку». Это для нас большая честь. Сидим, ждем, немножко волнуемся. Наша «разведка» донесла: «Елки ни у кого нет во всей дивизии! И стола такого — тоже ни у кого. Все уже поели в столовой…»

Странно слышать! Неужели трудно организовать?! Пускать праздники на самотек опасно. Люди выходят из-под контроля, теряют чувство локтя и коллектива.

До Нового года осталось десять минут.

А старый год был для нас неплохим. Эскадрилья в боевом соревновании вышла на первое место в корпусе. Звание «тяжеловесной» пристало к нам официально. Теперешняя наша эскадрилья равна двум прежним. И полк стал равен полутора полкам. И награды на полк посыпались, и звания. А на знамени сколько орденов!

Наконец кто-то крикнул:

— Идет!

Входит полковник. Высокий, грузный, представительный и, конечно, с маузером у бедра. Глыба! Все встают. Гусаков оглядывает стол, с неодобрением косится на бутылки.

— Ого! Не много ли?

Но Морунов в белом колпаке и фартуке уже командует помощникам, и те тащат шипящие противни с жареными курами.

— Ага, — говорит Гусаков, — тогда нормально!

Все садятся. Стаканы наполнены. Стрелки часов придвигаются к рубежу. Гусаков поднимается. Речь его наполнена похвалами в адрес нашей эскадрильи. И нам приятно слышать это в такой знаменательный день.

Новый год на пороге! Победный год, уж это без сомнения! Командир поздравляет. Гаснет свет, зажигаются гирлянды на елке, два аккордеона лихо отхватывают туш. Все поднимают стаканы: «Уррра-а-а Новому году!» Выпили, набросились на закуску.

— Моченые яблоки? Вот прелесть!

— А капустка, капустка!

— Ну, а курочка, я вам скажу-у!

Гусаков посидел минут десять, поднялся:

— У вас хорошо, спасибо, за вас душа не болит, но извините — я пойду. У меня ведь дивизия.

Ушел. А я почему-то вспомнил Ядыкина. Утром в столовой, встретившись с ним, я пригласил его на Новый год в эскадрилью. Ядыкин сконфузился: ему и хотелось бы, но рядом стояли его новые боевые товарищи, и он отказался. Из деликатности я не настаивал, и, наверное, напрасно. Сейчас он, видимо, чувствует себя не очень-то уютно. Может быть, послать кого, чтобы поискали? Но я отогнал эту мысль. Люди веселятся: вон как отплясывают «цыганочку»! А третья эскадрилья от нас далеко — на другом конце села, а на дворе пурга.

И вдруг с треском распахивается дверь и кто-то крикнул сдавленно, в самое веселье:

— Братцы, Ядыкина убили!..

Враз все замерло, померкло и, опрокидывая скамьи, люди ринулись в прихожую.

— Как? Что? Кто?..

— Не знаю толком. Пришел Карпов пьяный, расстегнул пояс с пистолетом, бросил на нары и вдруг — выстрел! Федя упал, а я к вам…

Скоро выяснилось, скользящее ранение в череп. Федю перевязали, все в порядке…

Но праздник был испорчен.

Два парашюта

Весна была ранняя. И победа — вот она! Но погода! Аэродромы раскисли. А врага надо бить. Бить! Бить!!

Приказ: «Выпускать на боевые задания только опытных летчиков». Опытных. А молодых? Что делать молодым?!

…Сосны чертили вечернее небо, все лохматое от облаков. Облака бежали быстро, грязновато-серые и по-весеннему неряшливые. К ночи они, конечно, сгустятся, пойдет дождь или нахлынет туман, как вчера, и вылет снова не состоится. Или, что еще хуже, прибежит со списком в руках адъютант эскадрильи и объявит, как объявляет вот уже почти месяц, что полетят только «старики». И начнет перечислять «молодых». И уж, конечно, фамилия командира корабля младшего лейтенанта Королькова будет выкрикнута с особым ударением и даже повторена.

Прошлый раз младший лейтенант, несмотря на запрет, попытался вырулить, но его задержали, и было по этому поводу в эскадрилье комсомольское собрание.

Нет, не везет Королькову в жизни! Родился поздно, в революции не участвовал, геройских дел не совершал. Война уже кончается, а он? Учился! Десять лет в школе, четыре года в авиаучилище. Что он дал Родине за всю свою жизнь? Ничего!

Месяц назад, по прибытии в полк, заполняя в штабе какую-то анкету, он на вопрос — «профессия» — написал, озоруя: «Токарь по хлебу». Конечно, был разговор. И теперь все смотрят на него как на маленького. И нянькаются и цацкаются. Даже звать стали насмешливо ласкательно: «Витюньчик». И штурмана дали, как на смех все равно, совсем молодого. Конечно, с таким штурманом разве пустят в плохую погоду? Ну, а про радиста со стрелком и говорить не приходится — мальчишки! Впрочем, ребята хорошие, и стрелок, и радист.

Корольков уже знает: штурмана Серова ждет невеста Нина. Белобрысенькая, смешливая — он показывал карточку — совсем девочка! Но Олег говорит: «Подрастет!» Дома у него мать. Отец погиб на фронте. У радиста одни старики остались. Два старших брата «пали смертно храбрых». У стрелка — никого. Все в Ленинграде во время блокады от голода умерли. Сердце кровью обливается!

А у него, у Королькова, и тут благополучно. Отец инженер на военном заводе, мать лаборантка. Две сестры замужем, а он самый младший. Все живы, никто не погиб. Хорошо? Хорошо! И все же чувство негодования за свою «неустроенную» жизнь не покидало Королькова.

И еще в полку прилепили ему этот эпитет — «молодой». Конечно, так и останешься молодым при такой погоде! Война-то кончается! Хоть бы сегодня слетать!

Корольков перекусил лозинку, которую держал во рту, растер зубами горьковатую веточку и, перевернувшись со спины на живот, стал смотреть на сутолоку аэродрома.

Отсюда, с песчаного пригорка, где они лежали со штурманом, хорошо было видно все летное поле с расставленными на противоположной опушке леса бомбардировщиками соседнего полка. Рядом в капонире возились оружейники возле самолета. Трещала лебедка подъема бомб, клацали затворы пулеметов, и кто-то спрашивал уныло:

— Горит? Не горит?! Вот, чертова собака, а!

Дивизия готовилась к боевому вылету. Тут и там раздавались слова команды:

— От винто-ов!

— Есть от винтов!

Вслед за тем, стреляя синим дымком, рявкали моторы, ворчали сердито, словно великаны над костью, наливались гневом, ревели, рассекая металлом лопастей густой пьянящий весенний воздух, и умолкали вдруг. И в вязкой тишине, тревожа душу, слышалось чудесное: «Чили-чи-лю! Чули! Чок-чок-чок-чок!..»

Штурман сказал глухо — он лежал, уткнувшись лицом в прошлогоднюю траву:

— Скворец. Ах, хорошо выводит! Это он к ночи — прощальное. — Поднял голову, вздохнул. — Вот и у нас: выйдешь за город — птицы поют, снегом талым пахнет, прошлогодней травой. Ляжешь вот так и вдыхаешь, вдыхаешь… Ты меня слушаешь?