И аз воздам - Надежда Попова

К немалому удивлению и явному облегчению Гайера, это предложение было принято с готовностью; однако радость дельца несколько поутихла, когда были озвучены некоторые дополнительные условия. Вмешательство в политику города каким бы то ни было образом семейству отныне запрещалось. Также оно лишалось и монополии в торговле, обязуясь передать треть своих активов рекомендованному Официумом торговому дому, у коего уже был опыт создания налаженного предпринимательства с нуля, что здесь и сейчас, буквально на развалинах, было как нельзя кстати. При словах «торговый дом Фельса» Гайер покривился, однако смолчал. Как бы там ни было, а в определенных кругах участие в каком-либо деле упомянутого дома говорило о многом и само по себе являлось рекомендацией, а для бамбергского дельца — недвусмысленным намеком на то, что спустя несколько лет его ждет судьба в лучшем случае главы местного филиала. Сетовать на судьбу, однако, Гайер благоразумно не стал и, поблагодарив служителей Официума за понимание, удалился, понимая, что отделался, учитывая все условия, еще достаточно легко.

Никаких взысканий не было применено и к отцу Людвигу, каковой после всего приключившегося, похоже, слегка тронулся умом. Поначалу Курт размышлял над тем, чтобы изолировать святого отца от греха подальше, однако, подумав, махнул на него рукой: вреда Господень служитель никому не причинял, с буйными проповедями не лез, в рубище по городу не расхаживал, и единственное, что его отличало от прочих обитателей Бамберга — это частое молитвенное бдение у пилона с изваянием Всадника, что по-своему было даже кстати. На то, чтобы общаться с окружающими и вовремя удаляться для поддержания тела в должном порядке, разума отца Людвига хватало, а каким образом исцелять прикоснувшуюся к ереси душу, Курт решил оставить на его усмотрение, лишь посоветовав прибывшему вместе с Райзе священнослужителю, принявшему теперь здешнюю паству, потихоньку взять святого отца под крылышко и присматривать за ним во избежание дурных последствий.

Назначение нового епископа было делом долгим и от Официума уже не зависящим; все, что мог сделать Курт — это направить в Совет как можно более полный отчет о произошедшем. Отчет содержал, помимо описания приключившихся событий и краткого изложения допроса Ульмера, также и уведомление о решении, принятом майстером инквизитором самовольно, без консультации с вышестоящими, а именно — об уничтожении найденного в библиотеке епископа экземпляра «Согласование Ветхого и Нового Заветов» Иоахима Флорского. Книга, тяжелую украшенную обложку которой Курт никому не позволил даже приподнять, была сожжена немедленно, здесь же, во дворе епископской резиденции, в присутствии expertus’а Конгрегации, священника, Нессель и на всякий случай Ван Алена, со всеми возможными предосторожностями и до пепла. Впрямь ли ее воздействие на человеческий разум было столь велико, как описывал Ульмер, или она сумела проникнуть в душу покойного епископа лишь потому, что он уже был к этому готов — сие осталось неведомым, однако Курт был далек от мысли удручаться по этому поводу.

Кроме еретической книги, в резиденции епископа не было найдено ничего интересного, причем в самом буквальном смысле. Лишь библиотека и та самая комната, в которой Его Преосвященство некогда принял майстера инквизитора, были единственными помещениями, хотя бы отдаленно похожими на обиталище представителя высокого духовенства: все остальные, от комнат челяди до хозяйских, были практически пусты, нарочито скудно обставлены и напоминали больше отшельнические кельи. Осмотрев в резиденции все, включая кухню, кладовую и подсобные помещения, Курт окончательно уверился в том, что, если б не духовное падение господина фон Киппенбергера, у него были бы немалые шансы прославиться впоследствии как искренний, добродетельный и нестяжательный служитель веры.

Отчасти Курт даже был рад тому, что обыск епископского жилища не занял много времени и не отвлек небывалыми находками: все эти дни он провел на ногах и почти не спал, пытаясь быть сразу всюду и контролировать все, торопясь ввести Райзе в курс бамбергских дел и не позволить горожанам выйти из того состояния покаянной готовности принять любую опеку Официума и нового обер-инквизитора. Присесть удавалось лишь для того, чтобы написать очередной отчет, а также в камере Ульмера — для того, чтобы завести очередную беседу, счет которым он уже потерял.

Назвать это допросом можно было с большим трудом: бывший сослужитель и впрямь неплохо усвоил полученные в академии знания, и все те ухищрения, что обыкновенно работали без сбоев, Курт применять даже не пытался — это было попросту бессмысленно. Новую тактику приходилось вырабатывать на ходу, подстраиваясь под сиюминутное настроение арестованного и большую часть сил тратя на то, чтобы это настроение уловить; вел себя Ульмер внешне всегда одинаково — насмешливо, снисходительно, подчеркнуто спокойно, и понимание того, что это не более чем игра, делу помогало слабо. Неудержимого желания выговориться, на которое обыкновенно удавалось надавить в большинстве случаев, у бывшего инквизитора не было; свое желание посмотреть на реакцию Курта в ответ на некоторые раскрытые секреты Ульмер удовлетворил еще в тот день, когда сидел связанным на полу рабочей комнаты Райзе, и потому все попытки его разговорить сводил к беспредметным дискуссиям и абстрактным рассуждениям.

Одной из лазеек, через которую удавалось пробраться внутрь выстроенной Ульмером защитной стены, было его любопытство. К исходу второго допроса стало ясно, что бывший сослужитель не солгал: ему и впрямь хотелось если не увидеть, то хотя бы просто узнать, чем закончится встреча Каспара с его давним противником, и ради этого он был готов на многое — лишь бы дотянуть до того момента, когда этот вопрос решится. Казалось, даже предстоящая казнь его не слишком пугала, воспринимаясь как своеобразная плата за удовлетворение любопытства и как давно ожидаемый, логичный и бессомненный финал; однако третий допрос заставил заподозрить, а четвертый уверил окончательно в том, что это и впрямь казалось. Ульмер втайне надеялся выжить.

Его подчеркнуто нахальная, равнодушно-насмешливая манера держать себя осталась неизменной, откровенность в ответах никуда не делась, однако сперва незаметно, а после и все более очевидно сменила тональность. Мельхиор все чаще упоминался как союзник, а не покровитель, Каспар — как необязательный и временный партнер в незначительных планах, любая связь действий самого Ульмера с идеями того и другого — случайной и некрепкой, а его таланты все более настойчиво характеризовались как природные, врожденные умения, не связанные ни с чем запретным.