Записки «вредителя». Побег из ГУЛАГа. - Владимир Чернавин

— Что папка сказал?

— Сказал: в десять тебе надо идти к коменданту. Разрешение есть.

— Что еще?

— Больше ничего.

Он опять ткнулся мне в колени. Полежал, оправился…

— Пора идти, — сказал он.

— Рановато…

— Пойдем, — настаивал он.

Пошли. На улице ли, в чужой избе — нам все равно некуда было приткнуться с нашим горем.

V. Гепеустовская волынка

При дневном свете городишко оказался еще меньше: если бы не мрачный дом ГПУ, все было бы мирно, сонно, местами даже красиво, особенно там, где виден изрезанный бухтами глубокий залив. Здесь говорится — губа. Но Север — безнадежный. Одни болота и граниты.

Пришли в комендатуру: узкий коридорчик, дощатая переборка, в ней окошко, как на Шпалерке, в помещении для передач, только все меньше. За окошком сидит здоровенный детина — гепеуст… Рожа круглая, сытая, румяная, сам толстый и такой же нахальный, как все.

— Как мне получить разрешение на свидание с таким-то? — называю ему фамилию, надеясь, что он скажет, что разрешение для него уже есть.

— Стол свиданий, — отвечает он, ни о чем не справляясь.

— Но муж писал мне, что хлопочет о свидании, может быть, разрешение уже есть.

— Стол свиданий.

Щелк, окошко захлопывается. Не у кого даже спросить, где этот «стол свиданий».

Выходим на улицу. Кто-то проходит мимо, но все похожи на заключенных, а с ними разговаривать нельзя, еще наделаешь им беды…

Идем в управление ГПУ. Не поймешь, куда войти. Наконец, попадается гепеуст.

— Скажите, где стол свиданий?

— Второй этаж, — буркнул он на ходу.

— Как же туда попасть? — кричу ему вдогонку.

Махнул рукой — за угол дома.

Верно. Нашли вход в канцелярию; окошечко, надпись: «Стол свиданий». Очередь: две пожилые интеллигентки, баба с грудным ребенком, которого она держит под полушубком, и дама в котиковом манто. Невольно думается, чего это она так разрядилась, когда муж в каторге… Нет, вижу, в этом есть свой смысл: с ней говорят вне очереди, вызывают в кабинет к начальнику.

Потрепанная интеллигентка, стоящая передо мной, шепчет другой, кивая на уходящую даму в манто:

— Муж — партиец, сослали за оппозицию. Он теперь тут, в управлении ГПУ, служит: тоже шишка. Для них все это временно, случайно, а кто с ним служил в Москве, всех кончили.

В канцелярии — тишина. У окошечка человек, может быть, и молодой, но с тем безнадежным взглядом, который сразу обличает в нем заключенного. Говорит он тихо, как водой капает.

— Как получить свидание с таким-то? — повторяю я, надеясь, что, может, он знает о разрешении.

— Заполните бланк.

— А если муж уже просил о свидании? Если оно, может быть, уже разрешено?

— Заполните бланк, — повторяет он невозмутимо, словно у него в голове нет никакого смысла, как у того мордастого гепеуста.

Из разговоров слышу, что одна из жен ждет разрешения неделю, другая десять дней. Запрашивают Медвежку, а оттуда ответа нет.

Заполняю бланк. Мальчишка волнуется, но молчит, пока мы не выходим на улицу.

— Мама, папка же сказал, что тебе надо идти к коменданту, взять разрешение.

— Дорогой мой, ты сам видел коменданта, что он сказал? Идем еще раз к коменданту, но помни, что нельзя говорить, что ты видел папку.

Приходим опять к коменданту.

— Простите, но меня послали к вам из стола свиданий, — вру я наугад. — Может, разрешение у вас?

— Нет.

— Что же мне делать?

— Ждать.

— Где справляться? — тороплюсь я сказать.

— Стол свиданий.

Щелк, и закрылось окошечко.

Выходим на улицу. У мальчишки глаза полные слез. Он не привык еще так стукаться о стенки, хотя это обычная советская волынка: всегда нужны какие-то бумажки, всегда гоняют из одного места в другое и повторяют слова, из которых ничего нельзя понять.

— Иди домой, — говорю я сыну.

— Никуда я не пойду, пока ты не достанешь разрешения.

— Как его достать?

— Ты не так говоришь.

— Сейчас я схожу еще раз в стол свиданий, а потом ты иди, говори сам с комендантом.

Иду к безнадежному молодому человеку и, пользуясь тем, что очереди нет, говорю беззвучно, по тюремному:

— Что мне делать, научите.

— Ждать ответа на заявление, — говорит он громко и добавляет: — зайдите вечером, справлюсь.

Надежда это или отговорка?

— Вечером тебя также будут гонять взад и вперед, — говорит с обидой мальчишка. — Папка думает, что ты все сделаешь…

Я понимаю, как ему непереносимо горько, что я не умею сделать самого нужного, но мне нечем утешить его. Я знаю обычаи ГПУ: возможно, что разрешение лежит у коменданта, но ему не хочется так просто взять и дать мне. Возможно также, что мужа обманули, обещав ему разрешение, а его нет и не будет. Люди, в руках которых вся власть и никакой ответственности, делают много беспричинных вещей.

Мы бредем по улице. Тоска, когда чувствуешь чужую бессмысленную волю. Вдруг, слышим, сзади нагоняют знакомые, нервные шаги.

— Получили? — спрашивает он, говоря мне в спину. Качаю отрицательно головой.

— Идите к коменданту, — говорит он, обгоняя.

— Ты видишь! — торжествует сын. Муж входит первый, мы за ним.

— Вот моя жена и сын приехали, — говорит он в окошечко. — Мне обещано разрешение на свидание, может быть, оно передано вам?

Мы стоим, молчим, не смеем даже поздороваться.

— Можете разговаривать, — говорит комендант тем же деревянным голосом и захлопывает окошечко, чему мы теперь радуемся.

Мы садимся у окна. Сидим и молчим. Сил ни у кого нет говорить. Слова все забыты.

VI. Каторжник

Мы встретились. Мы снова втроем. Сын держит отца за одну руку, а я за другую. У него руки горят и дрожат, у меня холодные, как ледышки. Мальчик гладит ему руку, пальто, колени. Он скорее приходит в себя, чем мы, взрослые.

— Ты меня узнал с такой бородой? — наконец выговаривает отец.

— Узнал, — отвечает сын серьезно. — Ты теперь трубку куришь?

— Трубку. Ты почему догадался?

— У тебя в кармане трубка.

— Верно, — он достал трубку и берет ее в рот.

Как странно… Лицо и то, и не то. Сколько веков прошло с тех пор, как мы смотрели в последний раз друг на друга. Или это было в какой-то другой жизни? На кого он похож?

Знаю.

Суриков. Стрельцы перед казнью. Тех кончили, этого помиловали, но ходит он, как наполовину казненный. Он страшно бледен, но от ветра, от житья в холодных бараках кожа загрубела, потемнела. По лицу лежат черные тени: под глазами, под обросшими скулами, вокруг рта. Черная борода выросла, как попало; из-за нее лицо еще больше кажется несовременным, нездешним. Шея ужасна: худая, сухая, она торчит из ворота застиранной, грубой рубашки с завязками вместо запонок или пуговиц. Кажется, будто голова не по шее, слишком тяжела. Руки, как шея, — жесткие, загрубелые и страшно худые. Как жутко на него смотреть! Год назад его увели из дому молодым и сильным: ему было сорок два года, но ему давали тридцать пять. Сейчас нельзя было сказать, что он старик, но видно было, что жить ему осталось недолго.