Фантасмагория смерти - Екатерина Останина

Шайке Майяра хорошо известно, что на самом деле означают эти слова. Заключенного хватают и ведут к воротам, где уже давно ждет беснующееся море голов, над которыми колышутся сабли, топоры и пики. Едва жертву выпускают, как через мгновение она оказывается изрубленной на куски. Первый, второй, третий, десятый, и вот уже перед аббатством растет груда тел, а вода в канавах становится черной от крови. Один из чудом спасшихся и оставшихся в живых, Журниак де Сен-Меар, который много повидал на своем веку, в том числе бунтов и сражений, свидетельствует, что от зрелища, которое перед ним развернулось, его сердце затрепетало: от этих чудовищ пощады не будет никому. В книге воспоминаний Сен-Меар описывает один из эпизодов резни в аббатстве: «…Один из этих людей (осужденных Майяром – прим. ред.) выходит вперед. На нем синий камзол, ему около 30 лет; он немного выше среднего роста и благородной, воинственной наружности. „Иду первым, если уж решено, – говорит он. – Прощайте!“. Потом, сильно швырнув назад свою шляпу, кричит разбойникам: „Куда идти? Покажите мне дорогу!“. Отворяют створчатые ворота и объявляют о нем толпе. Он с минуту стоит неподвижно, потом бросается между пиками и умирает от тысячи ран».

Работа идет непрерывно, то и дело приходится затачивать сабли, а силы убийцы восстанавливают кружками вина. Они устали, а потому кругом слышен уже не рев, а зловещее рычание. Лишь 50 заключенным был вынесен оправдательный приговор. Как ни странно, подобные акты милосердия приветствовались самими палачами. Среди освобожденных – храбрый Журниак де Сен-Меар, который был известен своим безупречным поведением и пользовался любовью солдат. Под крики «Да здравствует нация!» он был освобожден и отпущен.

Иногда убийцы как по мановению волшебной палочки превращаются в кротких овечек. Они часто выражают желание проводить чудом спасшегося человека до дома, поскольку всем сердцем хотят умилиться видом чужой радости и разделить чужое счастье, которое уже казалось невозможным. Но проходит пара минут, и снова овечки становятся волками, готовыми перегрызть горло любому, на кого укажет их предводитель Майяр.

Посчастливилось выйти живым из кровавой бани и молочному брату королевы Марии Антуанетты. Впоследствии он писал в воспоминаниях о минуте своего неожиданного освобождения: «Лишь только гвардейцы подняли свои шляпы на острия сабель и воскликнули: „Да здравствует нация!“, раздались неистовые рукоплескания; женщины, заметив, что я был в белых шелковых чулках, грубо остановили двух солдат, которые вели меня под руки, и сказали им: „Берегитесь, вы ведете господина по сточной канаве“. Они были правы, канава была полна крови. Такое внимание со стороны этих мегер меня тем более удивило, что они только что перед этим яростно аплодировали избиению моих сотоварищей по заключению. Помилованные народным судилищем обыкновенно отводились в церковь Святой Екатерины Культурной, которую народ за это остроумно прозвал Складом невинных.

Убийцы позволяли себе редкие минуты отдыха, во время которого предавались безудержному пьянству, равнодушно бродя среди трупов, которые валялись кучами по улицам и дворам. Говорят, что некоторые из них утоляли жажду не только вином, но и человеческой кровью, и, по всей вероятности, это было правдой, поскольку кровь возбуждала и пьянила не хуже вина.

Этих зверей весьма забавляло отчаяние жертв, готовых на все, лишь бы освободить своих близких. Так, дочь старого маркиза де Сомбрея, потеряв голову от ужаса, кричала: «Добрые господа, поверьте, мой отец – не аристократ! Я готова чем угодно поклясться и чем угодно доказать, что мы не аристократы! Мы, как и вы, ненавидим аристократов!». В ответ ухмыляющийся убийца протянул ей жестяную кружку со словами: «Тогда выпей аристократическую кровь!». Мадемуазель де Сомбрей выпила этот ужасный напиток, после чего последовал вывод: «Значит, этот Сомбрей невиновен».

А что же в это время происходит в тюрьме аббатства? Журниак оставил воспоминания в своей книге «Тридцативосьмичасовая агония».

«Около 7 часов (вечер воскресенья – прим. ред.) …вошли два человека с окровавленными руками, вооруженные саблями; тюремщик факелом светил им; он указал на постель несчастного швейцарца Рединга. Рединг говорил умирающим голосом. Один из этих людей остановился, но другой крикнул: „Allons donc!“ – и, подняв несчастного, вынес его на спине на улицу. Там его убили.

3 часа утра. Они взломали одну из тюремных дверей. Мы думали сначала, что они пришли убить нас в нашей камере, но услышали из разговора на лестнице, что они шли в другую комнату, где несколько заключенных забаррикадировались. Как мы вскоре поняли, их всех там убили.

10 часов. Аббат Ланфан и аббат де Ша-Растиньяк взошли на кафедру часовни, служившей нам всем тюрьмой; они прошли через дверь, ведущую с лестницы. Они сказали нам, что конец наш близок, что мы должны успокоиться и принять их последнее благословение. Словно от электрического толчка, мы все упали на колени и приняли благословение. Эти два старца, убеленные сединами, благословляющие нас с высоты кафедры; смерть, парящая над нашими головами, окружающая нас со всех сторон, – никогда не забыть нам этого момента. Через полчаса оба они были убиты, и мы слышали их крики».

Другой заключенный, адвокат Матон, рассказывал, как в эту ночь в камеру вошли четверо с обнаженными саблями и долго искали конкретного человека, но не нашли, и тогда один обратился к другому: «Пойдем поищем его между трупами, потому что nom de Dieu! Мы должны разыскать его». Далее Матон пишет: «Можно себе представить, какой ужас охватил меня при словах: „Пойдем поищем между трупами“. Я понял, что мне не остается ничего более, как приготовиться к смерти. Я написал завещание, закончив его просьбой и заклинанием передать бумагу по назначению. Не успел я положить перо, как вошли еще два человека в мундирах, один из них, у которого рука и весь рукав по плечо были в крови, сказал, что он устал, как каменщик, который разбивает булыжник.

Позвали Бодена де ла Шен: 60 лет безупречной жизни не могли спасти его. Они сказали: „В аббатство“; он прошел через роковые наружные ворота, испустил крик ужаса при виде нагроможденных тел, закрыл глаза руками и умер от бесчисленных ран. Всякий раз, как открывалась решетка, мне казалось, что я слышу мое собственное имя…»

А вот как описывает самосуд Майяра Журниак де Сен-Меар: «При свете двух факелов я различал теперь страшное судилище, в руках которого была моя жизнь или смерть. Председатель в старом камзоле с саблей на боку стоял, опершись руками на стол, на котором были бумаги, чернильница, трубки с табаком и бутылки. Около 10 человек сидело или стояло вокруг него, двое были в куртках и фартуках; другие спали, растянувшись на скамейках. Два человека в окровавленных рубашках стояли на часах у двери, старый тюремщик держал руку на замке. Напротив председателя трое мужчин держали заключенного, которому на вид было около 60 (или 70 – это был маршал Малье). Меня поставили в углу, и сторожа скрестили на моей груди сабли… Человек в сером говорил: „Ходатайства за изменников бесполезны!“. Заключенный воскликнул: „Это ужасно, ваш приговор – убийство!“. Председатель ответил: „Руки мои чисты от этого; уведите господина Малье“. Его потащили на улицу, и сквозь дверную щель я видел его уже убитым.

Председатель сел писать; я думаю, что он записывал имя того, с кем только что покончили; потом я услышал, как он сказал: „Следующего!“».

Таковы были бессонные ночи только троих заключенных (а было еще 1809!), но лишь их свидетельства имеются в распоряжении историков, и потому их цитируют постоянно, однако эти слова, хотя и лишены изысканности слога, чрезвычайно непосредственны. К тому же мысли остальных жертв никто уже услышать не в состоянии. Конечно, и у них были мысли, чувства, эмоции – и все они были грубо отняты беспощадным судом и ужасной смертью. Они тоже молили о пощаде, но их предсмертные крики слышали только председатель суда и неизвестный, но постоянно упоминаемый чудом уцелевшими авторами «человек в сером».

Чем же занималось во время этих массовых избиений Законодательное собрание? Оно уже ничего не могло сделать, его представителей просто не слушали. Несчастный Дюзо попытался убедить озверевших «граждан» прекратить уличные самосуды таким наивным образом: «Добрые граждане! – надрывно произнес он, обращаясь к звероподобной толпе. – Вы видите перед собой человека, который очень любит свою родину и переводчика Ювенала». Бедный старик был зациклен на своем любимом античном авторе – Ювенале, но упоминание о нем было в тот момент неуместным. Его пламенная речь, едва начавшись, была грубо оборвана санкюлотами: «А что это еще за черт – Ювенал? Один из ваших драгоценных аристократов? На фонарь!». После этого Дюзо оставалось только поспешно ретироваться, чтобы не подвергнуться участи, обещанной древнему автору.