Миссия пролетариата - Александр Секацкий

Между тем маргарин, уступая маслу в масляности, может быть и полезнее для здоровья – вот и труд, организатором которого является пролетариат, уступая в производительности, в приумножении серии трудовых актов, точно так же способен быть «полезнее для здоровья», для полноценного воспроизводства человеческого в человеке.

Следовательно, буржуазия и капитал, как принцип ее бытия, венчают собой тенденцию к ускорению дистрибуции вещей. И экзистенциальные, и психологические факторы, способствующие поддержанию производительности труда, приписаны к капитализму как его сущностные атрибуты. Это, однако, вовсе не значит, что тем самым достигается вершина человеческого развития, скорее, это означает именно конец предыстории, о котором так любили пророчествовать Маркс и Энгельс. Класс, которому предстоит упразднить классовое деление общества, не может при этом не упразднить и прежних критериев прогресса.

Свободный труд, он же, если угодно, коммунистический труд, он же, если угодно, и сам коммунизм, совсем не обязательно должен быть самым производительным. У него другие параметры и другие задачи. То, что прежде было эпифеноменом (воспроизводство рабочей силы), ставится в качестве свободно избранной цели такого труда. Или, лучше сказать, праксиса. При этом труд ближе всего оказывается к идее самореализации, но опять же не в протестантском смысле, не как приумножение и подтверждение наличного (наличной индивидуальной избранности), а как некое первополагание сущего, включающее в себя и правополагание, и даже коррекцию законов природы, прежде всего человеческой природы. И здесь Пролетариат, подобно Богу-творцу, руководствуется степенью сопротивления материи, отказываясь от логики уступительных жертв (от принципа самосохранения). Стало быть, по отношению к коммунистическому труду восстанавливается идея героизма (вновь остается лишь удивляться проницательности Андрея Платонова), совершенно абсурдная для капиталистического труда[51]. Героизм воинского братства, не востребованный буржуазией, включается пролетариатом в список высших ценностей.

Вот пролетариат – обездоленный, эксплуатируемый класс, представляющий собой социальное отображение лишенности, аристотелевское hyle. Такое положение несправедливо, нестерпимо, оно должно вызывать по меньшей мере жалость, должно взывать к милосердию (что и происходит в рамках буржуазной благотворительности). Мыслители от Сен-Симона до Хайдеггера не жалеют красок, описывая мир отчужденности, в который заброшен каждый пролетарий и где все они скомпонованы в пролетариат. В отличие от крестьянина или мастера, которым дано счастье осмысленного труда и тем самым причастность к человеческой сущности (вспомним проникновенные слова Хайдеггера насчет крестьянского труда и труда мастера), пролетарий низведен к роли инструмента, затыкающего те дыры в производственной цепочке, которые по той или иной причине не могут быть заполнены техникой.

Но снисхождение и жалость, проявляемые к этому классу, не просто недостаточны, они изначально фальшивы. С таким же успехом добрые самаритяне могли бы сокрушаться и о собственной обездоленности, о непоправимой «частичности» и предустановленности своего удела. Как раз такими жалкими представились бы эти «снисходительные теоросы» не только Сократу, но и Алкивиаду и Лисию, не говоря уже о блистательных софистах классической Эллады.

Да, пролетариат пребывает в лишенности – он лишен средств производства, он выдернут из переплетения традиций, в которых мир антропоморфен и узнаваем, он удален от родовой человеческой сущности, обеспечиваемой стабильными матрицами социокода. Но к нему странным образом подходит тезис Ницше, восходящий еще к Аристотелю: «Человек может быть лишь чем-то меньшим или большим, чем животное, но животным – никогда». Так и пролетарий меньше всего способен быть просто естественным человеком, вписанным в ситуацию «так повелось». В пролетариате, следовательно, сосредоточен огромный импульс социального негативизма, готовности к новым спонтанным операциям негативизма. Это самый горючий, взрывоопасный материал истории – не той истории, которая идет по накатанной колее собирания сокровищ, стяжательских войн и приумножения рутины, а событийной истории, преодолевающей преднаходимую разметку социального.

Но именно это же самое обстоятельство и делает пролетариат пригодным для исполнения миссии. Абстрактная рабочая сила, лишенная (сущностно лишенная) «непоправимых» профессиональных навыков, абсолютно обязательных для мануфактурной стадии производства, обретает высокую податливость к мимезису, к восприятию – и отнюдь не в теоретическом смысле – новых идей, в особенности тех, которые озвучивают единство целого – классовое самосознание. Поскольку при этом разорваны узы патриархальности (что и было условием появления товара «рабочая сила»[52]), потенциальная и кинетическая энергия этой массы действительно оказывается беспрецедентной в истории. Иными словами, пролетариат воспроизводит основную совокупность условий, всегда сопровождавших антропогенные толчки. В самом деле, согласно Б. Ф. Поршневу основным качеством неоантропов, позволившим им совершить первую антропогенную революцию, была их «неспециализированность», открытость по отношению к любым новым возможным адаптивным стратегиям, в отличие, например, от гигантопитеков, пошедших по пути наращивания мощи челюстей[53], и вообще в отличие от всех видов, специализированных по отношению к своей экологической нише. У неоантропов, или, собственно говоря, у людей, такого рода ниша принципиально отсутствовала или представляла собой сквозной разлом, открытый любому мимезису. Социокод архаических культур ввел собственные жесткие перегородки (лично-именное и профессионально-именное кодирование в терминах М. К. Петрова[54]), увенчавшиеся кастовой системой первых цивилизаций. Но античная Греция обязана своими достижениями как раз очередному великому слому специализаций и учреждению искусства быть свободным (эпимелеи).

От эпимелеи как правильной заботы о себе открываются два альтернативных пути, не считая всевозможных форм регресса к кастовой системе. Путь приватизации трансцендентного, избранный христианством и нашедший свое наиболее яркое выражение в протестантской этике, и путь создания динамичного тела-без-органов, горячей протоплазмы, которая не застывает в формах-специализациях, а сохраняет как собственный ритм пульсирования, так и способность к ответу на новые вызовы. То есть в случае пролетариата выполняется первый закон превратности: «Что нам мешает, то нам поможет», закон куда более общий, чем пресловутый переход количества в качество. Лишенность средств производства, капитализируемых материальных благ и вообще надежных зацепок за формы стабильной Вселенной, в том числе и выдернутость из семейно-родовых связей, оборачивается легкостью на подъем, отсутствием балласта затвердевших идентификаций; то есть именно тот факт, что пролетариату нечего терять, оказывается историческим и экзистенциальным дифференциалом.

Но, конечно, второй закон превратности обращает открытость, величайшую готовность к мимезису в легкость подмены идентификации, в роковое уподобление опыту господствующего класса через механизм социального импринтинга. Речь в данном случае идет о стяжательстве, об усвоении исходной мотивации сберегающей экономики. Пролетариат может преобразовать круг стяжательства, связанного с хитростью разума, в практику предприимчивости. Однако такое возможно лишь в период революции, когда мобилизуется вся наступательная энергия и открытым оказывается весь реестр идентификаций, включая и потлач как форму дистрибуции вещей внутри воинского братства. С угасанием революционного энтузиазма это окно быстро захлопывается, затягивается мелкобуржуазной стихией накопительства, а тут еще роковые ошибки, внесенные в классовое самосознание, вроде ориентации на максимальную производительность труда.

Как уже не раз отмечалось, ошибки, или, лучше сказать, неудачи, не обесценивают экзистенциальный опыт пролетариата. Он не отменим временем в остывающей Вселенной, как и опыт Спартака, Яна Гуса или парижских коммунаров. Пристального внимания заслуживает и опыт социальных преобразований – впрочем, тщательно изученный и неплохо усвоенный далеко за пределами своего интенсивного применения, за пределами полигона: стало быть, и буржуазия способна учиться у пролетариата. Увы, пролетарскими партиями итоговые выводы так и не сделаны, и вопрос о роковой ошибке, приведшей к капитуляции перед Главным Буржуином, даже и не поставлен.

Между тем, всматриваясь в моменты, от которых всякий раз начиналось отступление, приводившее к развоплощению, деклассированию и в конце концов приведшее к гибели последнего исторического пролетариата, приходится признать, что сработала именно та ловушка, на которую указал еще Аркадий Гайдар: бочка варенья и корзина печенья. Или, если воспользоваться точно сформулированной дилеммой «быть или иметь» (Эрих Фромм), была избрана роковая альтернатива – иметь. В результате потребительские, стяжательские идеалы очень быстро привели к преобладанию мелкобуржуазного элемента и перерождению пролетариата. Так, в сущности, было всегда, по крайней мере, с того момента, как пошел отсчет цивилизаций. Дело не только в производительности труда, сводящейся в свою очередь к нарастанию скорости обменов, сама экономика в русском языке имеет коррелят в виде глагола «экономить». Экономить – это и значит заниматься экономикой, воспроизводить параметры homo economicos, уже нашедшие свое идеальное воплощение в фигуре буржуа[55]. Пролетарская экономика в соответствии с этим исходным или коррелятивным глаголом заведомо будет уступать экономике буржуазной, то есть собственно экономике, по всем значимым для этого типа обменов параметрам, не исключая, разумеется, и производительности труда. Да, практика пролетариата неспособна создать более «совершенную» экономику, чем та, что основана на