Покушение в Варшаве - Ольга Игоревна Елисеева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вот-вот, седой! – Лизавета Андревна схватилась за длинный, выбившийся на лоб волос. – Рви скорее!
«Если все рвать, – подумала Катя, – облысеем».
– Может быть, пора начать чернить? – вслух сказала она. – Ну не совсем, а смешать сажу с ржавчиной, как раз выйдет твой оттенок.
– Отец не любит, – сокрушенно вздохнула дама. Рвать-то больно. Наградил Господь конской гривой. Каждый волос толстый и крепко сидит. Аж слезы из глаз.
– Мало ли чего он не любит! – взвилась Катя. – Пора. Он хоть согласился на просьбу бабушки?
Лизавета Андревна строго взглянула на дочь.
– Согласился. Но почему ты думаешь, что он всюду должен вашей родне?
«Должен», – надулась Катя. Разве не ясно? Так он проявляет заботу по отношению к падчерицам. Она – не Оленка, чтобы всегда во всем вставать на сторону отчима и все ему прощать.
Был случай в прошлом году в Фале[36], куда Бенкендорф приехал к семье ненадолго, после метаний с государем по театру военных действий. Устал, как собака. Расслабился. И в первый же вечер запил. Неделю не просыхал. Аж черный стал. Заперся с саблей и бутылкой вина на чердаке. Поминал нелепо погибшего брата Константина[37]. Растравлял душу. Хриплым голосом пел по-немецки: «Вот свистнула картеча, братишка мой упал». Все боялись к нему войти: сабля все-таки. Зарубит с пьяных глаз.
Прибыла Оленка, дольше других задержавшаяся в Петербурге. Узнала, что творится. Ахнула и без дальних рассуждений пошла на чердак. Мать готова была уцепиться ей за подол – не ходи, страшно. «Уж на что я – казачка, ко всему привычная, – но что-то на этот раз больно лихо!» Не послушалась, только чердачной дверью хлопнула.
Забрала бутылки, саблю отшвырнула ногой. Взяла за руку, увела вниз. Только и сказала:
– Пап, ну ты чего?
И он, как теленок, поплелся за ней, только всхлипывал и всхрапывал: «Костя, Костя, прости меня, дурака! Я уговорил, я, на войну ехать. Я виноват!»
Потом он, конечно, проспался. Повинился перед всеми. Но Катя навсегда запомнила то растерянное, беспомощное выражение, какое было у отчима на лице, когда он спускался по лестнице вслед за Оленкой. Ей бы так! И не по отношению к отцу, а к суженому. Ко всем мужчинам!
«Ремня тебе хорошего, девушка, надо, – думала мать. – Был бы на месте Шурки родной отец, ты бы одни тычки да затрещины получала. Я бы на тебя посмотрела, как ты у него посмела губы копылить!»
Лизавета Андревна всегда в душе оправдывала своего «ирода». И нимало не смущалась придирками родни: де немец-лютеранин, де гулеба, де повезло тебе случайно: он вошел в милость, так ты не будь дура – тяни с него все, что можно, пока не бросил!
Не бросит. Таких не бросают! Один раз пережив навет и чуть не потеряв радость жизни, мадам Бенкендорф относилась к пересудам так, как они того заслуживали: «Не ваше дело!» Ибо сколько ни гуляй, а нужно родное место, теплое гнездо, семья и единственный, готовый прощать человек.
– Взрослая девка, – цыкнула она на дочь. – Скоро замуж. Небось рассчитываешь, что отец тебе хорошую партию сыщет. Так изволь быть полюбезнее. Он нас кормит. Скажи спасибо. Кто для тебя приданое из той же бабушки выбил? А так бы ни в жизнь не дала, я ее ой как знаю.
Катя склонила голову и нацелилась пиками ресниц на паркет. Ее шоколадные очи теперь стреляли в пол.
– Думаешь, я не понимаю, на что ты обиделась? – продолжала мать. – Оленка выходит замуж раньше тебя. А отец разрешил. Так к ней князь Белосельский сам собой посватался. Неужели тянуть? Хорошего жениха можно проворонить.
– Но так не принято! – взвилась Катя. – Вперед должна старшая…
– А ты кого пленила? – возмутилась Лизавета Андревна. – С твоей красотой и приданым возможен самый роскошный жених. Но не с твоим характером.
Катя готова была заплакать. Она едва могла перенести, что пойдет за Оленкой среди подруг. Все станут смотреть и говорить: вот она старшая, а еще в девках.
«Да кому до тебя дело! – хмыкнула мадам Бенкендорф. – На невесту смотрят, не на сестер-подруг, глупая девчонка!»
– Я обещаю, мы с отцом и для тебя пару найдем, – вслух сказала она. – Дай срок. У всех глаза от зависти полопаются.
На лице у Лизаветы Андревны возникло то озабоченное выражение, от которого муж готов был бежать на край света. Опять дело. Дело к нему…
Мадам Бенкендорф решила отложить беседу о Кате до лучших времен. Хватит с Шурки пока и генерала Засекина.
Глава 5. Персидские письма
Петербург. Начало апреля
Тот явился на другой день, как условлено. С целой папкой аттестатов и похвальных листов сына. Готовый упирать на успеваемость и желание парня корпеть над языками.
– Почему не в Министерство иностранных дел? – осведомился Александр Христофорович. Он принимал в кабинете и быстро просматривал документы, которые подавал ему на подпись изящный щеголеватый адъютант. – Так п-почему не министерство Нессельроде?[38] – Александр Христофорович поднял на посетителя бледно-голубые глаза и разом все понял. Засекин-младший, может быть, и пошел бы по министерской стезе. Но для его родителя, генерала, отдать сына, уже готового офицера, штатским, в недра чиновничьей канцелярии – выше сил. Это такое унижение для дворянина, какого и снести нельзя!
Бенкендорф хотел сказать, что понимает и даже в глубине души разделяет подобную логику: кто раз надел мундир, забудь о фраке. Но, на беду, погода сегодня менялась. Ветра. Рваное небо. Голову сплющивало. Контузия напоминала о себе. А значит, кроме головной боли будет и заикание.
– Д-давайте с-с-сюда. – Бенкендорф было протянул руку к принесенной просителем папке.
Но тот вдруг побагровел, усы у него встали едва не горизонтально, глубоко посаженные глаза засверкали.
– Ч-чего вы д-дразнитесь?! – вскричал генерал. – Р-раз я п-п-пришел х-х-х… хода-т-тайствовать…
Бенкендорф подивился, какое собеседнику далось длинное слово!
– …т-так можно и-и-издеваться?
И в мыслях не было. Какой вспыльчивый!
Засекин с искренним оскорблением захлопнул папку и поднялся, намереваясь идти.
– Ч-честь имею.
Застывший у стола адъютант вытаращил глаза. Он впервые видел, чтобы кто-то едва не кричал на его шефа.
Александр Христофорович спохватился первым. Оторвал от листка угол и карандашом написал: «Лейпциг». Догнал рассерженного просителя у двери и сунул прямо в нос.
Засекин прочел и аж обмяк.
– А вас где? – выдавил Бенкендорф.
– М-мало… М-м-мало…
«Ярославец». Они вернулись к столу. Александр Христофорович указал на бумагу и дал перо. Потом забрал папку с аттестатами и начал их внимательно просматривать, пока генерал, пыхтя, сочинял прошение.
– Но в-вы должны з-знать, – предупредил Бенкендорф. – Офицеры К-корпуса жандармов могут быть п-посланы на самые опасные п-предприятия. В-ведь вы и в-ваша супруга с-сознаете это? Я не могу н-нести ответственность за безопасность д-детей.
Он хотел сказать: «наших детей», вспомнив о Жорже, но посчитал это неуместным.
– М-мой сын с-солдат, – кивнул Засекин. – Я лишь хотел для него возможности п-продвижения.
«И достойного жалованья», – закончил Александр Христофорович.
– Ф-фа-арси? – Его глаза вдруг уткнулись в графу о дополнительно изученных кадетами языках. – Самостоятельно. И каковы успехи?
– О-о-отменно, – выдавил отец. – Так г-говорят. Я-то сам не з-з-знаток.
«Вот и проверим», – кивнул своим мыслям Бенкендорф.
– П-пусть явится з-завтра сюда, захватив с-словари и тетради
