Покушение в Варшаве - Ольга Игоревна Елисеева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ступай вниз, – приказал Бенкендорф. – В столовую. Там вся семья. Ты же нам родственник. Вот и отобедай. От меня передай: не могу, занят, пусть пришлют наверх. – А сам с нетерпением схватился за переводы. – Или лучше пусть вообще не мешают. Ну иди, иди.
Кадет Засекин повиновался, понимая, что грозный родственник будет сыт тем, что сейчас узнает.
* * *
Александр Христофорович и правда развернул перед собой листы переводов и, сдерживая желание немедленно накинуться на них, приступил к делу с видом истинного гурмана. Слева от него лежал персидский текст. Справа русский перевод Нессельроде. Еще дальше – французский вариант. А прямо перед главой III отделения – еще непросохшие листки Засекина, щедро посыпанные речным песком, – не золотой же давать неизвестно кому!
Но, вчитавшись, Бенкендорф пожалел, что не золото. Такое следует представить высочайшим очам. Особенно с выпущенными министром иностранных дел кусками.
Итак, первое письмо шахиншаха Фехт-Али-хана[41] к британскому послу сэру Джону Макдональду.
«Да будет вам известно, досточтимый друг, что у нас нет сомнений: Вы уже осведомлены о происшествии с генералом Грибоедовым. Случилось поистине необычайное!
Вы сами свидетель тому, с каким почетом и вниманием было принято его превосходительство в Тегеране. Я приказал своим министрам предупреждать его малейшие желания. Но неуступчивость господина Грибоедова, его стремление добиться выдачи всех армян, ставших некогда пленниками Каджарской династии[42] и даже очутившихся в наших гаремах евнухами и наложницами, возбудили жителей столицы против него.
Предначертания Неба неотвратимы, никому не дано избежать своей судьбы. Посланник преступил черту благоразумия, укрыв у себя евнуха нашего гарема Хаджу Мирзу, который желал возвратиться на родину. Здесь он жил в почете и богатстве, давно отрекшись и от своего народа, и от своей веры. Что ждало его в Эривани? Но мы руководствовались всегда уважением к великой державе, которую представлял генерал Грибоедов. Ни один из пашей не выказал посланнику ни малейшего неуважения. Все мы терпеливо сносили глумление освобожденных армян над магометанской верой, столь частое в их речах и поступках. Причиной беды были жители города, оказавшиеся не в состоянии владеть собою. В шестой день месяца шаабана они ворвались в дом, где жил посланник, и убили его.
Несчастье, постигшее нас, не имеет иного корня, кроме стечения ужасных обстоятельств. При всех трудностях британский двор давал нам наилучшие советы. Мы уповаем на вашу мудрость и просим вас наставить наших дипломатов, что теперь следует делать, чтобы меч великой державы не обрушился бы на наши головы и государство, без того шаткое, не было сокрушено новым ударом».
Александр Христофорович задумался. Смысл сказанного как будто ясен. Мы ни в чем не виноваты. Посланник сам своей непреклонностью дразнил горожан. И додразнился. Спасите нас советом, если еще что-то можно сделать.
Примерно это же было написано русскому двору. Но едва не месяц спустя. Советовались, значит. Мы бы раньше узнали о случившемся от тех же англичан, если бы Паскевич через границу не перехватил слух благодаря лазутчикам и не послал в Петербург гонца, добавив от себя, что на всех базарах люди говорят об эмиссарах белых шайтанов-инглизов и винят во всем случившемся Иблиса – дьявола по-ихнему. Значит, убийство для самих персов – большая загадка.
Что же выпущено в письме? Переводчик сделал сноску, выделив красивым, почти печатным шрифтом, да не под готику, а под арабскую вязь. «Нет, молодец парень, мы его точно возьмем».
«Единственное наше упование – на помощь британского посольства. Мы делали все, что сказал нам господин Уиллок через живущего во дворце моего личного медика доктора Макнила. А теперь вы упрекаете нас в нарушении международного права и грозите неизбежными карами! Если вы оставите нас один на один с разгневанными русскими, участь державы Каджаров незавидна. В конце прошлой войны Тебриз был взят, а путь на Тегеран открыт. Только чудо спасло нас! Мы приписываем умеренность России только вашему дипломатическому вмешательству. Спасите нас и на этот раз. Ведь мы поступили так не по своему желанию. Наша вина только в том, что отправленные нами на помощь послу вооруженные отряды не дошли вовремя».
Вот это уже ближе к истине. Александр Христофорович растер лицо ладонями. «Не по своему желанию… А по чьему?» Грибоедов жаловался Паскевичу на высокомерие персов. Что-то не видно. Не письмо – ковер-Хорасан. Испугались?
Он бы мог многое сказать об умиротворяющем влиянии англичан на аппетиты России на переговорах в Туркманчае. Паскевич писал. И почему все уверены, будто мы спим и видим, как посадить себе на шею кучу голодных оборванцев, расселившихся по неудобопроходимой земле?
В кабинете Бенкендорфа помимо дежурного портрета государя над столом – за спиной у хозяина, лицом к посетителям – висел еще и портрет покойной вдовствующей императрицы Марии Федоровны[43]. Совсем молодой. Шурка ее такой и не помнил. С высокой прической пудреных волос, перьями в алмазном эгрете и с большим зеленым бантом на груди розово-бурого платья. Неожиданные в прошлом веке случались сочетания цветов!
Круглолицая в круглой же раме царица взирала на воспитанника с неизменным благоволением. Сколько она для него сделала! Скольким он ей обязан! Вот даже Фалем. Именно ее старания подняли сына покойной подруги на генеральскую высоту. Она навешала на его грудь половину наград. И вот теперь ушла. Скучал ли Бенкендорф по ней? Да, безусловно. Давно потеряв мать, привык видеть в покровительнице ее замену. Когда-то Мария Федоровна твердо сказала, что он будет государственным человеком. Шурка не поверил. Теперь задавался вопросом: не она ли по собственному желанию закинула его так высоко? А что если он не годится?
От складывавшегося на глазах политического пасьянса голова болела – стоит контузии. Александр Христофорович постоянно боялся что-то выпустить из виду, не учесть, не обратить внимания, замешкаться, забыть… Он обычный человек, разбирающийся в межправительственной каше только по навыку, в силу многолетнего опыта.
Вон господин Грибоедов уж на что был талантлив. Куда ни кинь: и языки, и музыка, и писал отменно, и договор какой заключил![44] На тебе – растерзали. Да еще какие ужасные подробности! Голову прямо в очках выставили в лавке мясника. Можно ли такое простить? Забыть? Да не двинул ли уже Паскевич полки к границе? Ведь посланник – ему зять.
Бенкендорф подошел к портрету Марии Федоровны. Прислонился к нижнему краю лбом, как прикладываются к иконе, и прошептал: «Мадам, помогите мне. Я очень мало смыслю».
Никому другому Александр Христофорович такого бы не сказал. Даже государю. Везде ждут от него помощи, защиты, ума, изворотливости, знания дела. Иначе зачем он нужен? А что если он вовсе не тот, за кого они его принимают? «Мадам, – снова взмолился воспитанник, глядя на портрет вдовствующей императрицы. – Вы сами приставили меня к своим детям. Так помогите!»
Мария Федоровна продолжала смотреть на него, сложив лаковые губы в напряженной улыбке: «Не подведи, мальчик».
* * *
Александр Христофорович снова вернулся к письменному столу, где лежали остальные бумаги. Следующая из них – письмо визиря Моатемид-эд-даулэ – не выговорить – премьер-министра, опять-таки английскому послу.
«Вы выражаете резкий протест против событий 6 шаабана и говорите, что никогда ни в одном государстве не случалось подобного. Аллах
