Элегiя на закате дня - Олег Красин

– Давайте поговорим о политике, – прервал молчание Карамзин. – Вы думаете, европейские державы рискнут воевать из-за Турции? Мы, конечно, первыми начали – заняли Валахию и Молдавию, но ведь наш поход был инспирирован благими намерениями, призванными показать миру, что мы не оставим без протектората христиан, томящихся под гнетом Порты.

– Ну что вы, Андрей Николаевич! Наши действия отнюдь не вызваны политикой османов, которые лавируют между двумя сильными державами. Они вызваны амбициями Наполеона, страстно желающего реванша за восемьсот двенадцатый год.

– Конфликт в Вифлееме34? Вы об этом?

– Конечно! Хотя Вифлеем лишь повод для Франции. Если бы его не было, возник бы другой, – рассеянно заметил Тютчев. – Знаете, Андрей Николаевич, а я ведь в какой-то мере предчувствовал нашу конфронтацию с Западом. Докладывал свои соображения о надвигающейся грозе, но, увы! И вот теперь, все мы задаемся вопросом: почему, каким образом, Россия, помогая другим странам на континенте, оказалась предана ими, брошена одна, без союзников, на произвол судьбы. В этом мне видится злобный рок, фатум, вечный антагонизм между Западом и Востоком.

– Значит, полагаете вы, мы погибнем? – задумался Карамзин, закручивая правый ус в колечко.

– Есть два Запада: Красный Запад и его антагонист. До сих пор мы занимались только тем, что спасали второй Запад от Красного. Теперь же я полагаю, будет наоборот – нас может спасти революционная Европа, начав выступления во многих странах и заставив коалицию интервентов отказаться от своих замыслов.

– Милый, дорогой Федор Иванович, как же это неправильно, – с жаром заговорил Карамзин, – чудовищно несправедливо, когда к таким людям как вы не прислушиваются в правительстве.

Тютчев с благодарностью посмотрел на собеседника. От Андрея Карамзина не приходилось слышать глубоких выводов или достаточно оригинальных суждений, но его поддержка в данном случае была приятной.

В глубине души Тютчев считал, что вина за сложившееся положение во многом падала на императора. Последние годы Николай занимался больше мировыми делами, чем империей. Гроза на Западе наливалась, набухала, у границ полыхали зарницы, но императору казалось, что это не кровавые сплохи грядущих сражений, а отблески рождественских огней. Непонимание и нетерпимость подводили его, а хитроумный интриган, министр иностранных дел Нессельроде, ничем не помог со своими связями при венском дворе.

Всё это наблюдал Тютчев, предвидел, остро переживал. Но что толку переживать, если никто не ставил его всерьез, за вычетом другого дипломата – князя Горчакова, который и сам оказался не у дел.

А ведь он, Тютчев, в свое время предлагал замечательный проект распространения русского мнения в Европе посредством западных газет. Требовалось лишь выделить финансы, и уж он бы нашел газеты и репортеров, и совершилось бы столь важное, нужное дело для России – западному обывателю рассказали бы правду о восточной огромной стране, правду, а не ложь, фантазии или злобную клевету, которой были сплошь усеяны мемуары, записки, информационные бюллетени и ведомости. Одна книга маркиза де Кюстина35 чего стоила!

Тютчев достоверно знал об атмосфере информационных миазмов, отравляющих политический воздух Европы – он достаточно пожил среди сытых, недалеких и потому легко внушаемых бюргеров.

Проект Тютчева вызвал интереса государя императора, но, к огромному сожалению Фёдора Ивановича, дальше интереса дело не двинулось.

– В любом случае, нам придется воевать, даже если нас спасёт красная Европа. – раздумчиво протянул Карамзин.

– По крайней мере, Нессельроде ведет к этому.

– Но ведь граф Нессельроде опытный политик, неужто он не сможет договориться с другими европейскими политиками о мире? Возможно, – предположил Карамзин, – надо обратиться за поддержкой к Австрии, ведь государь спас австрийцев от кровавой революционной смуты.

– Ах, дорогой Александр Николаевич, – насмешливость вновь вернулась к Тютчеву, – влиятельность канцлера на европейские дела сильно преувеличивают. Он ведь как египетский бог, прячущийся в овощах. Берешь такой овощ, чувствуешь, что внутри бог, но не видишь ничего кроме овоща. А что касаемо Австрии – они сейчас всего боятся. Австрия – это Ахиллес, у которого пятка повсюду. Они ссорятся с нами, своими друзьями, дабы не компрометироваться перед врагами.

– Ежели так, – продолжил Карамзин, нервно дернув рукой, словно рубанув шашкой врага, – я попрошусь на службу, в действующую армию.

– Но вы же… у вас семейное дело. Управление заводами на Урале должно отнимать много времени. И потом, на кого вы оставите Аврору Карловну?

Упрямо сомкнув брови, Карамзин, возразил:

– Любезный Фёдор Иванович, в минуту трудностей и опасностей, которые грозят Отечеству, я не могу отсидеться за жениной спиной. Почитаю за честь служить в армии, а если потребуется, то и отдать свою жизнь за императора.

Тютчев пристально посмотрел на него.

– Голубчик, – пробормотал он, – голубчик, Андрей Николаевич, не надо отдавать свою жизнь, не стоит, лучше берегите её!

Андрей Николаевич Карамзин погиб в мае, вскоре после начала Крымской войны, будучи полковником. Опрометчиво, без должной разведки, он завел свой отряд в Валахии вглубь неизведанной территории и попал в засаду.

Как это часто бывает в военные времена, на другой день после его гибели жене пришло длинное письмо, написанное Карамзиным, в котором он описывал свою военную жизнь, шутил, надеялся на скорую встречу. Аврора читала письмо родным, с трудом сдерживая слезы. В эти дни все отмечали её мужество и стойкость перед лицом горестей, обрушившихся на семейство, подобно разрушительной буре.

Неужели она и впрямь оказалась роковой женщиной, мужья и возлюбленные которой находили безвременный конец?36

Гибель Карамзина угнетающе подействовала на всех членов салона Мещерских, но особенно на его сестру Софи Карамзину. С того времени она начала себя странно вести, заговариваться, не узнавать близких. На Аврору она глядела с подозрением, придумывая мнимые угрозы с её стороны, и несколько раз в обществе называла её роковой Авророй, не думая, что это прозвище среди родных и близких друзей звучит, по крайней мере, неуместно.

Очень переживал и Тютчев. И, не только потому, что было жалко Андрея, жалко его жену, его братьев и сестер, но с увяданием Карамзинских женщин салон терял свой непередаваемый шарм, очарование умного дома, дающего душевный уют, где каждый находил свое место. Петрарка писал о народе, который родится в горах и которому умирать будет не больно. Тютчев, тоже чувствовал, что умирать ему будет не больно, но больно, когда рядом умирали другие.

«Ты со мной и вся во мне»

Поражение в Крымской войне. Смерть императора Николая, восшествие Александра второго. Годы летели, как буйная тройка лошадей под кнутом пьяного кучера. Куда несло их, в какие дали?

Как ни странно, Тютчев не терзался ревностью. Елена Денисьева, молодая, симпатичная, остроумная и живая девушка, которая и после рождения Лёли маленькой оставалась привлекательной, конечно, должна была вызывать интерес противоположного пола. Тютчев это сознавал, но в душе был абсолютно спокоен.

Иногда он с удивлением, а то и внутренним трепетом, ловил себя на мысли, что смотрит на неё с равнодушием постороннего человека, отвлеченно наблюдающего историю чужой жизни. Это нарочито-бесстрастное равнодушие пугало, словно он уже умер, и теперь его душа, покинувшая тело, наблюдает сверху за всеми. Будто она превратилась в некоего арбитра, а то и судью людских поступков.

Но для того, чтобы судить, надо иметь моральное право, а он такого не имел, наоборот, был грешен и не знал, как искупить свою вину.

Однажды, когда природа скупо одарила северный город коротким бархатным летом, Тютчев невольно подсмотрел, как Лёля любезничала с молодым офицером. Тот был уланом в красном мундире и легком суконном кивере. В руках он держал прутик, нетерпеливо постукивая по хорошо вычищенному, блестящему сапогу.

Сняв очки, так некстати запотевшие, и протирая их мягким платочком, Тютчев щурился, силился рассмотреть эту пару.

Офицер казался ему большим красным пятном возле невысокой, воздушной Денисьевой. На Елене Александровне было надето бледно-голубое летнее платье из легких тканей с неизменно-модным кринолином, придающим юбкам вид колокола. В руках у неё был летний зонтик от яркого солнца, но открытых лучей не было – солнце мягко светило из-за неплотных туч, прогревая петербургские улицы, будто охватывая их влажными тёплыми рукавицами.

На лице её блуждала лёгкая улыбка и временами она негромко смеялась над шутками офицера, показывала красивые белые зубы.