Элегiя на закате дня - Олег Красин

Зря он взялся за это дело зимой. Промозглый холод, мгла, усталость. Зима – это не его время, ему никогда не везло зимой. Другое дело лето.

Как избавиться от дурных привычек

Однако, как выяснилось, не только Фёдору Ивановичу не везло в зимнюю пору. В это же время осуществлением далеко идущих планов занялась и его жена Эрнестина, правда, с другой целью: добиться разрыва порочного круга, опутавшего её мужа, избавить его от дурных привычек, влекущих к мадемуазель Денисьевой.

Ох уж эти дурные привычки!

Это выражение стало эфмеизмом25 в их семье. Эрнестина Фёдоровна под ними подразумевала амурные отношения мужа с мадемуазель Денисьевой и с недавних пор понятие «дурные привычки» стало обозначать эту порочную связь в письмах ли, в разговорах ли с падчерицами или братом, живущим в Германии, да и с самим Тютчевым.

Хотя Эрнестина Фёдоровна и не стыдилась признавать наличие у мужа этих самых вредных и глупых причуд, однако она была против, чтобы всё сводилось только к простой констатации факта. Точно речь шла о пагубных пристрастиях к выпивке или картам, от которых избавиться хотя и сложно, но всё же возможно, приложив определенные усилия. Главное хотеть этого в своём сердце. Но Теодор, как завзятый картёжник, не желал бросать картежный стол, пока не проиграется в пух и прах.

Вопрос состоял в том, как избавить мужа от компрометирующей привязанности. Что предпринять, дабы исполнить план, отличный от плана Тютчева с его никому не нужным примирением?

Как ни странно, но устраивающий её выход подсказал сам Теодор, когда принялся неосторожно рассуждать о длительной поездке за границу для дипломатической службы. Это был бы хороший конец уже надоевшей всем истории, замечательный выход из запутанного положения.

Поняв, что ей выдался шанс, Эрнестина Фёдоровна принялась перебирать в уме людей, знакомых и достаточно близких, людей ответственных, которые смогли бы помочь в данной щекотливой ситуации.

Для получения назначения следовало обратиться к канцлеру Нессельроде, ведь он являлся непосредственным начальником мужа, и одним из просителей мог выступить давний знакомец по Мюнхену тамошний посланник Северин26.

Человек этот был хитрым и ловким, высокомерным, которому, однако, не откажешь в смелости – был известен его конфликт с графом Бенкендрфом, вознамерившимся увеличить сеть шпионов в Европе за счет посольств. Против шефа жандармов резко выступил Северин.

Поэтому Эрнестина Фёдоровна решила написать именно Дмитрию Петровичу, попросив его сохранить конфиденциальность – Тютчеву незачем было знать о её тайных попытках спасти семью. Она рассудила, что скажет супругу позднее, когда всё уляжется, когда они будут жить в благословенных краях Германии или Австрии и когда у него появится возможность оценить её поступок. А сейчас не время: в нём могла взыграть глупая обида, он мог резко вспылить, рассориться с ней.

В Овстуге она с лукавой усмешкой поглядывала на Тютчева, читавшего стихи, высокопарно рассуждавшего о политике, распевавшего перед ней и детьми, будто соловей, вырвавшийся на волю из тесной клетки. В клетку его посадила, конечно, эта особа, оставшаяся в Петербурге.

«Что же, муженек, тебя ожидает сюрприз, – думала Эрнестина Фёдоровна, – и сюрприз неприятный. Но это для твоего же блага. Я открою дверь клетки и освобожу тебя».

Вернувшись из Овстуга в Петербург, Тютчев первым делом справился о делах Анны. В феврале в Петербурге резко потеплело, моросящий дождь превратил в грязную слякоть белый снег, и Тютчеву приходилось разъезжать в закрытой пологом коляске, чтобы не испачкать платье.

Он нашёл, что дочь его прижилась при дворе, что к ней относятся с должным уважением. Ему только показалось, что она нисколько не соскучилась в отдалении от семьи, что фрейлинские заботы целиком поглотили её время.

В глубине души Тютчев всегда считал фрейлинскую службу пустым и никчемным времяпровождением, ничего не дающим не уму, ни сердцу. Но его старшей дочери пора было задуматься о замужестве, во дворце она всегда была на глазах, всегда перед взором августейшей семьи. Собственно, потому он и приложил немалые усилия, чтобы пристроить её на это место.

Встретился Фёдор Иванович и с Лёлей. Рассказал о поездке, посмотрел на маленькую дочь, уже достаточно уверенно ходившую по квартире. Впрочем, её заботливой рукой поддерживала Анна Дмитриевна – отставной инспектрисе заняться было решительно нечем, и она посвятила себя уходу за Лёлей маленькой, как прозвали дочь Тютчева в семье Денисьевых.

Он посетовал, что ему не удалось уговорить взрослых дочерей написать даже небольшое письмецо Анне Дмитриевне.

– Упрямы, как их отец! – выразился он о себе в третьем лице, сняв очки и расстроенно протирая стёкла.

– Ничего, милый, не переживай! Всё образуется, только надо подождать, – успокаивала его Лёля.

– Я был бы не прочь отправиться за границу, хотя бы на время, – бросил он мрачно, – я здесь задыхаюсь без новостей, без свежих известий. Мне душно. Сплетни! Одни сплетни вокруг.

– Так ты намерен нас оставить? – с тревогой осведомилась Лёля.

– Что ты! Как могла подумать такое! Меня бы устроила поездка на месяц, самое большее на два. Хорошо, если б удалось выхлопотать небольшую экспедицию в Париж или Вену. Мне нужные новые идеи, новые воззрения, новые люди. Как воздух нужны!

– И оттого приспела нужда ехать за границу?

– Ах, милая Лёленька! Душа моя нетленна и неизбывна, но вот к уму прилипает грязь ненужных и фальшивых мыслей, подобно комьям земли к колёсам кареты. От них нужно очищаться скребком, чтобы взгляд стал свеж и остёр. Этот скребок находится не здесь в России, а там.

Фёдор Иванович неопределённо показал рукой куда-то в бок, как бы обозначив общее направление движения, всё равно куда, лишь бы из страны.

– Ну, если ты так желаешь, – спокойно произнесла Денисьева, хотя в глазах её вспыхивали молнии, и она с трудом сдерживалась, чтобы не допустить резкость.

Всё это выглядело пустой блажью захандрившего Тютчева, решившего убежать куда глаза глядят. Убежать ото всех без разбору, в том числе и от неё.

Она всмотрелась в его уставшее лицо и заметила, словно присыпанные пеплом глаза, уже не сверкавшие задорно за стеклами очков. Она увидала резко обозначившиеся морщины на лбу и возле носа, безнадёжно опущенные вниз уголки тонкого рта. Её Боженька, как она его звала, устал. Лёля это понимала. Он устал от вынужденного притворства с женой, от постоянной двойственности отношений, ведь Лёля была убеждена, что он любит только её.

И убежденность эта имела свои основания.

Однажды, она случайно увидала на бюро неотправленное письмо Тютчева к Эрнестине Фёдоровне. Как бы это ни было низко и неприлично, но она не удержалась и бегло пробежала глазами разбросанные строчки – Фёдор Иванович никогда не отличался прилежностью.

Прочитанное едва не взорвало её.

Горячо любимый Боженька, подобно мелкому и подлому обманщику, какому-нибудь двуличному негодяю, клялся в любви этой немецкой гусыне, холодной Снежной королеве, неспособной дарить Тютчеву жар своего сердца, как это делала она. Это было отвратительно и обидно.

Первым порывом Лёли было схватить злополучное письмо, изорвать в мелкие клочки и швырнуть в окно. Далеко—далеко, чтобы их подхватил ветер и унёс в бездну, чтобы духу не осталось от этих гадких признаний.

Но она с трудом сдержалась. Благоразумие, которого ей порою не хватало, на сей раз одержало верх над бурной натурой. Письмо уцелело, было отправлено по адресу и Лёля потом много раз, получая искренние признания любви от Тютчева, убеждалась, что поступила абсолютно правильно.

Вот и сейчас, она не станет возражать против его поездки. В последнее время она и так уже замечала, что после каждого возвращения из Овстуга он ходил сам не свой. Наверное, ему стоит развеяться, сменить обстановку, города, людей. Это ведь как надеть новое платье – иногда чувство новизны вызывает ощущение праздника.

– Если дадут соизволение, то поеду ненадолго, Лёля, всего на пару месяцев, – умоляюще пробормотал Тютчев, – не злись, пожалуйста!

Вскоре в Петербурге появился Дмитрий Северин, приехавший из Баварии. Тютчев тут же нанёс ему визит. Во время службы в баварском посольстве, они общались довольно тесно, но, когда расстались, меж ними поддерживалась только эпистолярная связь, причём со стороны Тютчевых писала, в основном, Эрнестина Фёдоровна.

Дмитрий Петрович как всегда выглядел самодовольно. Он был худощав, имел бледную, морщинистую кожу на лице. Длинные бакенбарды, которые ранее удлиняли и без того длинное лицо, теперь стали заметно короче и поседели. Прищуренные глаза выдавали человека кое-что повидавшего на своём веку и потому имевшего скептический взгляд на суть вещей.