Путешествие в Тунис - Дмитрий Добродеев

— Эй, декаденты!! Скажите, ведь были ведь у нас — Толстой и Достоевский, Суриков и Репин, Жуковский и Королев! — В ответ ни слова. Лишь Федя-джазмен сопя подполз и попытался достать бутылку из вытянутой вверх руки Воскресенского. Когда не получилось, он так же сопя уполз в свой угол и там затих.

— А ну вас к лешему! — Воскресенский плюнул, махнул рукой и выпил бутылку сам. Ровными глю-глю-глю улеглася водка в луженой глотке литературоведа. И сразу стало ясно: кто есть ху.

Занюхав рукавом видавшей виды бекеши, он вышел вон. Дверь в коридоре туго поддавалась. Дверь, покрытая столетней драной кожей, из-под которой торчали клочки прогнившего ватина. Однако поднапер плечом и со второго удара вышиб проход.

Он брякнулся о снег, поднял глаза, зажмурился от света прожекторов: «Ну, здравствуйте, степные волки!»

Степные волки встретили его дружным «Хай живе!»

От ранее неведомого чувства захотел отлить. Он встал у столба, поднатужился: струя взметнулась искрометным фонтаном брызг. Раздался тихий хрустальный звон: переливаясь всеми цветами радуги, льдышки оседали на белый наст. Он плюнул: плевок застыл в полете.

— Чего тут шляешься? — извечный вертухай на вышке направил на него свой автомат. — А ну, пошел в барак! Чего, не хочешь? — дал очередь на всякий случай. Узором вышитым легла она в снегу.

Вороны взлетели в воздух: «Кар-кар!»

Воскресенский понял намек и потрусил рысцой. Мороз за минус 50.

Луна залила мертвым светом пространство зоны: бараки, проволоку, снег.

В бараке — ни зги. Его обдало смрадом и непривычной парфюмерией. Когда глаза привыкли к темноте, увидел — сплошные нары, с которых свисали сотни белых женских ног.

— Куда я, что? — но тут к чему приблизились высокая, с короткой стрижкой, и предложила: «На, закури!» Он закурил и поперхнулся: ее рука скользнула по его груди. Могучей, выпирающей распертыми сосцами. Вторым движением она скользнула ему в подштаники и обхватила хохолок: «Откуда ты, красавица?»

Он попытался что-то вякнуть, однако горячий поцелуй лишил его дыханья. Под одобрительные возгласы товарок девица-кавалер сняла с него бекешу, положила поперек полати и намазала губы. С великим изумленьем Воскресенский обнаружил: он — баба! Девица-кавалер достала сосновый прибор, привесила на бедра и обратилась к нему на ноте глубокой страсти: «Ты слышишь, Нюрка? Ты слышишь, зараза незабвенная моя? Ведь если ты меня предашь, то я сперва тебя, потом себя и — точка!» — с этими словами она ввела деревянный фалл в растопыренные губы подруги.

В мордовском лагере мела поземка, болтались фонари и вертухай на вышке ежился, поднявши воротник. В бараке номер пять все было иначе. Здесь разыгрывалась извечная драма гомосекса.

Упрямое желание

Она была — высокая, костлявая стерлядка… острижена под бобрик, зараза-феминистка… с таким же стриженым лобком и плоской грудью. Отставив кряжистую ногу, лакала портяшок, баском вещала про чакры йога Сакьямурты и биополе Билла Грэма.

— Какой щас час, ты, сука феминицкая?

— 5.40. Утра. Ноябрьского. 92-го года от Рождества Христова.

В ее убогой комнатушке на Сретенке — на маленьком горбатом топчане он ставил ее в разные позы, передвигая эти плохо бритые оглобли-ноги и наслаждаясь муторным падением в Ничто.

Священник Феликс глядел на сей кульбит с обшарпанной стены.

Потом разлили еще портвейна: хорошо! Дрянное пойло пронизало тело, и он созрел для прочих действий. Как всякий пост-койтумный животный, он был невесел, но упрям.

Он бросил ее там, на топчане, Аделаиду Л., и поспешил на проповедь Б. Грэма, на стадионе в Лужниках… Магическая сила!

Все расстояние от метро «Спортивная» до стадиона было усеяно обрывками воззваний: покайтесь, в Бога душу, и т. д. Громадный лысый Грэм, воздевши руки к небу, вещал с плакатов: «Ну что же вы, ребята…»

Вбежал в спортивную арену… темно и пусто. Вернее, глухо, как в танке. Плакаты Грэма, окурки и плевки… Он понял, что опоздал маленько. На целых шесть часов. Лет на пятьсот. И призадумался: «Чево я, право? Чево это за место?»

Когда-то он полагал, что все, что здесь, — эксперимент нечистой силы: над духом, над свободой воли. Потом решил, что все в порядке. Все хорошо.

И вот теперь увидел, что здесь проходит изотерма января — граница крайне вредных сил… Россия-с.

— Слы, парень? Ты слы? — горбатый алкоголик дядя Ваня приблизился на слабых ножках. В ущербном лунном свете достал мензурку, дал отхлебнуть. Тогда он увидал: опасную черту над городом. Светящуюся, точно хвост кометы. С нее слетали искры и опадали черным пеплом. В последней предрассветной тишине.

Прошли на главную трибуну, в кабинет директора. Там, под рекламой олимпийской регаты «Таллинн-80», задрав ножищи на стол, с сигарой в зубах и стаканом бурбона в громадном кулаке сидел сам Билли Грэм, насвистывал мелодию «Нью-Йорк, Нью-Йорк…»

Его втолкнули с грубой силой, он распластался на малиновом ковре. Портреты ведущих американских проповедников взирали на него со стен, где пару лет назад светились лики отцов марксизма-ленинизма, героев многоборья, прочих мастеров.

Грэм властным движением перста велел его поднять. Два дюжих молодца швырнули в кресло для посетителей. Плеснув в стакан сто грамм бурбона, Грэм начал допрос-беседу: «Откуда вы?» — Прокашлявшись, он начал: «Я, видите ль…»

«Я жалкий прыщ, я царь, я Бог… я представитель группы «Новое разнообразие»: мы ратуем за братство, за порядок, за мировой прогресс…»

— Ну что ж, вы нам подходите… вы молоды, упрямы, сексуальны… В вас бьет струя, которая поможет трансформации России. На вас к тому же есть очень теплая рекомендация.

— Аделаида Л., — он взял листок из ящика, — из наших самых-самых… хипповых телок. Она сказала, что ваш прибор — винтом, а также желчь и блеск во взоре. К тому же — вы ипохондрик. Короче, вы нам подходите.

Звуки Му

Москва, октябрь 68-го. Холодный ветер гуляет над ночной столицей СССР, проносится над Фрунзенской, над мощным генеральским домом.

Родимая советская Москва уж спит, лишь в этом генеральском доме у Москва-реки, в квартире маршала Кутькова идет гульба. Гуляет 3-й курс МГИМО, о-йе!

Распахнуты все окна и дверь балконная. Оттуда — свет, звук музыки и крепкий дух табачно-спиртовой.

— Хва, ребя, рок-н-ролла, — мычит Алеха Пряхин; он приглушает свет, срывает диск Элвиса и ставит Стэна Гетца. Пошло топтание. В рубахе нараспашку, уверенный в себе блондин с воловьими глазами, он приглашает Ленку Артамонову на медленный фокстрот.

Нажравшиеся пары толкались на паласе, залитом коньяком, портвейном и усыпанном окурками. Под звуки му… под бесконечную руладу саксофона Стэна Гетца.

Мы знали, что «Марлборо» и виски — о-кей, и музыка Битлов — туда ж… но гордость наша была сильней. Мы знали, Москва — что надо, и весь Союз — могучая держава…

..Я закурил… Моя лохматая глава покоилась на нежных ляжках девушки по прозвищу «Май бэби»: она приглаживала мои кудри и что-то лепетала про группу «Прокол харум». Я приказал ей поприторчать маленечко.

В тот день меня, Алеху Пряхина и Жэку Мордового позвали на Лубянку. Нас, лучших из МГИМО, проверили на годность. Мне приказали зажать зараз пальцами ноздри-уши; я подчинился, и старенький главврач Лубянки блатным движением схватил меня за яйца. С надрывным матом я согнулся в три погибели. И был безжалостно отсеян. Сочли негодным из-за слабых нервов и невыдержанности. А Пряхин с Мордовым прошли. Чекисты, знай, чекисты…

Смесь водки с винегретом подкатывает к горлу: рывком встаю, душимый спазмами, рвусь на балкон, перегибаюсь: все содержимое желудка летит в ночной, притихший генеральский двор. Кусочки винегрета звездами осыпались по липам, фонарям и окропили тротуар. Я снял кусок морковки с подбородка и утерся. Жить стало легче, стало веселей.

В углу балкона Алеха Пряхин лобзался с Ленкой Артамоновой. В белой рубашке с закатанными рукавами, наш самый сильный, будущий чекист лобзался с Ленкой Артамоновой, отличной телкой. Он — хоть простой чувак, но очень перспективный, она же — дочь 1-го секретаря Новосибирского обкома, ее папаша — с Брежневым на «ты».

Они женились через год. Ее старик помог, и вот в 70-м они уехали в Америку. Он получил свою кормушку в далеком Сан-Франциско, там он работал по оперативной части в консульстве. Жена сидела дома с сигаретой, тянула свой «мартини» и собирала чеки на пропой в Москве…

…В конце 70-х я трахал Артамонову в знакомой мне квартире в генеральском доме на Фрунзенской. Она заматерела, но все еще была прекрасна. Ругалась матом в простынях… Глотнув «мартини» и поставив пластинку Стэна Гетца, она мне рассказала про последние минуты жизни Лехи Пряхина.