Путешествие в Тунис - Дмитрий Добродеев

Она вылизывала все до последнего, не оставляя ни капельки бесценной влаги, затем утирала рот и приказывала чуваку убраться восвояси.

Лечение продолжалось полгода. Удивленные врачи констатировали, что каверна затянулась; исчезли и темные пятна на легких. Стекляру возродилась. Однако она не покинула Феодосию и продолжала заниматься лечебным промыслом…

…Тот ноябрьский вечер 1982 выдался тихий, ясный. По радио сообщили о смерти Брежнева, и портреты с траурной каемкой были вывешены по всему городу. Однако она, не изменяя устоявшейся привычке, вышла на охоту.

Мужик в этот вечер тоже был ничего — крепкий, из санатория «Красная Таврия». Она — знаменитость — подошла к нему на набережной с вопросом — вы не могли бы помочь мне переставить мебель? Он не выдержал жгучего стеклярусного взгляда.

В шатре она немедля принялась за дело: острыми деревенскими зубами сжала ему уздечку, и визитер подпрыгнул от неожиданно острого ощущения. В момент его конвульсии она поперхнулась, и это стало непоправимой ошибкой. Потоки илистой семенной жидкости рванули ей в дыхательное горло. Она упала на ковер в невыносимой спазме удушья. В момент разрыва связей вспомнила:

Стояла прекрасная тихая погода. Мы лежали в стогу, курили козью ножку. Моя была свернута из сегодняшнего календарного листика — 8 ноября 1920 года. Над нами неторопливо проплывали облака…

Снаряды летели поверх нашего стога — через Сиваш — в Таврическую степь, где наши, знай, товарищи, готовились вести последний смертный штурм Перекопа. А мы перед атакой — здесь, уже в Крыму, лежали, говорили об анархии и воле.

Над стогом со свистом пролетел очередной снаряд и затерялся там, в материковой Украине. Заржал и пернул конь, запахло теплым экскрементом. Моя мозолистая пятерня потянулась кверху и собралась в мощный кукиш.

Второй снаряд разорвался ближе и вызвал истошное ржанье наших жеребцов. Калякал я с товарищем махновцем Артамоновым, несмотря на всю эту катавасию, но тут подковылял Каретников — на кривых кавалерийских ногах, с кожаной заплатой, вшитой промеж галифе.

— Что, братва, прохлаждаемся? Батька Махно послал вас сюда — добить реакцию, а вы..

Мы нехотя поднялись. Каретников был зол: «Давайте, все по коням!»

«И ты — Чепцов — анархо-синдикал такой-сякой!»

Сплюнув и поправив переметные сумы, сели мы на лихих коней и помчались в тыл белых, бешено защищавших последние позиции у Перекопа.

9 ноября 1920 года. 52-я и 15-я дивизии красных, а также бригада махновцев перешли ночью Сиваш, а утром бросились сзади на Перекоп.

Однако в середине дня левый фланг 15-й дивизии красных был опрокинут налетевшей из-за врангелевских окопов кавалерией генерала Барбовича и стал отходить. Белые бросали в бой последние резервы, лучшие части.

Навстречу коннице Барбовича был брошен корпус Каретникова: вылетев навстречу белогвардейцам лавой, махновцы сымитировали неизбежность рубки и, лишь в последний момент разделившись, ушли в две стороны, оставив на пути белых двести хлещущих огнем тачанок с пулеметами.

Анархо-синдикал Чепцов не удержал коня и ворвался в ряды белых. Сверкнула сабля: его голова раскололась как арбуз, и алая кровь обагрила степь под Перекопом. Впрочем, никакого значения это уже не имело: вторая линия обороны врангелевцев была прорвана, Фрунзе ввел в бой конные резервы.

Началось беспорядочное, без боя, отступление белых к черноморским портам…

Потемкинская лестница

— Спасибо, дорогая! — он содрогнулся, пролив ей на лицо свое немолодое, пожелтевшее семя.


— Спасибо, дорогой! — она протянула руку за «Клинексом» (салфеткой), однако рука остановилась, втерла семя и лицо и шею: содержит важные гормоны. Отблески портовых фонариков плясали по ее усталому лицу (да, стареет жена).


— Тебе налить джину с тоником, дорогая? — О да, пожалуйста… Он налил. — А сигарету? — О да, пожалуйста.


Он затянулся сигаретой и передал ей. Еще раз потянулся. Его чувственные губы, тело — здорового, упитанного европейца пятидесяти лет. Поскреб в затылке; «Ты помнишь, вчера в Алупке, мы посетили Воронцовский дворец… тебе понравилось?»


— Не очень. Во всем видна имитация… эти цари — обычные эпигоны. Во всяком случае, я никогда бы не поставила Ливадию рядом с Корфу.


— И я того же мнения. Однако Потемкинская лестница — это совсем другое… я вспомнил кадры Эйзенштейна.


— Не знаю, не видела.


В каюте — полумрак, за шторками — Одесса октября 94-го. Сегодня утром прибыли из Ялты. (Когда вчера вечером на закате огибали южный берег Крыма, поразила безжизненность побережья. Ведомственные санатории стояли пустыми громадами, лишь одинокие окошечки вахтеров светились в сумерках).

Весь день они ходили по Одессе. Местные говорили, что город заметно опустился и обеднел после распада СССР. Присутствовали на обряде крещения в одной из церквей (поп пел неубедительно), затем прошлись по Дерибасовской. Ветеран-афганец играл на гитаре, что-то рассказывал рыкающим голосом (денег почти не кидали). Зашли в антикварный магазин на Пушкинской, и он купил там серебряный портсигар, где кучер лихо гнал тройку и написано было: его Превосходительству, статскому советнику Урусову в день Ангела…


— А как твой новый контракт? — спросила она. — На пять миллионов долларов — у Куперфина? — В порядке. Если до окончательного расчета я умру или что-то вроде этого, деньги будут переведены тебе и дочери.
…

Ему удалось спрятать портсигар за пазуху, и он прошел сквозь строй украинских пограничников, ничего не задекларировав. Они, вчера еще цепные псы СССР, служили незалежной Украине. Да, так и не среагировали, среагировали… Уже на «Мегафьорде» он сбежал в кабину и спрятал в чемодан.


— Ты пил сегодня с этими американцами?


— Ах, эти идиоты…


— А как твое давление?


— Да ничего…


Настала пауза, Флора была невыносимо занудна. А лайнер-гигант, на коем они совершали круиз по Черноморью, стоял последний вечер в порту Одессы.


— Ты разрешишь мне, дорогая, немного пройтись по воздуху? 


Она кивнула головой.


Он вышел к терминалу: понурый пограничник в зеленой фуражке, угрюмо курил, стряхивал пепел в темную воду.
 С тех пор как Советский Союз — того, он дал нехотя присягу на верность Украине; но этого Фредди знать не мог, и потому депрессия служаки была ему непонятна… (сам он не смотрел в молодости ни «Константина Заслонова», ни «Джульбарса», однако — хорошо помнил «Броненосец Потемкин» Эйзенштейна).

…
В зале ожидания торговали матрешками, водкой, символикой постсоветского пространства.

На скамье сидела. Блондинка с черными глазами. Широко расставив мускулистые ноги. Чувственная путана — блондинка… с черными глазами. Хотел пройти мимо, однако она окликнула:


— Эй, мистер, уэр ар ю фром?

— Фром Бельджиум…


— Эй, Бельгия, хочешь секс уис ми?

— Нет, ноу, отстань..


Однако она приподняла юбку, и он увидел вызывающее лоно, покрытое светлым пушком… (Не догадался сразу, что она гидролила лобок, по наущении более опытных товарок. Не догадался также, что истинный цвет ее волос был — иссиня-черный, и была она потомком безжалостных скифов-кочевников, заселявших юг Таврии с незапамятных времен. Сама — прибыла из Херсона, где развлекалась с ребятами из банды Толика, пока не надоумило — в Одессу.)


— Хау мач? — Она подмигнула: «Тридцать долларов».


Тридцать долларов был хороший оффер, он же ангебот. 0н, как торговец дверными ручками, сразу понял.


Подумал однако: а я ведь сношался час назад… в моем-то возрасте… давление…


— Надо подумать, — он начал искать путь к отступлению, но она молча и уверенно взяла его за руку, повела на выход. Пограничники провожали их сочувственным взглядом: «Ну, вафлистка, дает!»


Вышли на воздух. Распахнутое небо светилось мириадами звезд.


Подул бриз, зашевелил купами деревьев на склоне. Направо — Потемкинская лестница и Ришелье на возвышении. Здесь — тропки, привкус криминала и темень. Карабкались по склону. На маленькой поляне под деревом остановились. «Мегафьорд» светился белым корпусом внизу, у терминала.


Он с раздраженьем вспомнил, что не захватил резинку.


— Эй ю, хэв гот кондом?..

— Не надо, Бельгия, я так. Без гандона.


— Ну тогда только в рот… слышь ты, только, ноу риэл фак!
 Блоу джоб… (О, лишь бы не милиционеры на соседней аллее!)

Та захихикала, достала его дряблый член и принялась грубо стимулировать. (Что-то жестокое в ее глазах со скифским разрезом!) Однако — физиология — он напрягся, он был готов. (Дюк де Ришелье с холма безучастно взирал на сцену в кустах.)