Когда сливаются реки - Петрусь Бровка

— Ай боже! — услышал он приглушенный шепот и повернулся.

К нему шла Аделя, в платье, какое первым попалось под руку, с распущенными льняными волосами. Она была не столько обрадована, сколько смущена и взволнована.

— Казик, ты! — воскликнула она и, поколебавшись, прислонилась к его груди...

Прошло уже около года с той поры, как Каетан Гумовский не знает ни минуты покоя. Клышевский, который прячется у него, отъелся, пополнел, снова стал красивым и самоуверенным. Аделя, словно потеряв голову, пропускала мимо ушей все отцовские предостережения и не сводила глаз с Казюка. А Каетану вечная тревога: разве спрячешься надолго у него за стеной да в старой баньке в лесу, у самого края болота? Правда, случалось, что Казюк исчезал на несколько дней, — видимо, были у него и другие дела и связи, о которых он не рассказывал. Напрасно молился Гумовский, чтобы он не вернулся вовсе из этих походов, — молитва не помогала, и Казюк так же внезапно, как и пропадал, появлялся в Малиновке снова. Случалось, пока его не было на хуторе, приходили вести, что где-то поймали грабителей. А может, и Казюка? Что же тогда будет с ним, Гумовским, если дознаются, что он Клышевского прятал у себя и кормил? Конец тогда всему и всем — и Аделе и Малиновке...

Проводя дни в таких переживаниях, Каетан томился тем, что ему не с кем было посоветоваться. Пробовал говорить с Аделей — где там, ей и горя мало, она так верит Казюку, что даже не сомневается: весной наступят перемены, и они поженятся. А старый Каетан, который повидал на своем веку всякого, думал и так и этак, но не мог отделаться от сомнений. Пойти бы к ксендзу, сказать: «Выручай, пане ксендз, посоветуй, как жить», — да боязно, заметят долговцы и скажут, что опять в ту сторону подался... Уж лучше молчать, так, словно его и на свете нет. Но желание поговорить с кем-нибудь было таким неотступным, что он часто ночью закрывался в своей каморке, опускался перед иконами на колени и подолгу выкладывал душу перед богом, — по крайней мере он мог быть уверен, что бог никому не скажет. Гумовский даже сам сочинил себе молитву, и звучала она так:

— Святый боже, Езус-Мария, ангел господень! Отпустите грехи мои тяжкие... Молю вас и плачу — сделайте так, чтобы прошли вихри темные, чтобы солнце воссияло вновь и вернулась ко мне моя Малиновка, чтобы погибли все нехристи, чтобы вышла моя Аделя за Клышевского!.. И чтобы жили они в счастье, и Малиновка была им как родная мать. Аминь, аминь, аминь!

И он отбивал поклон за поклоном. На всякий случай, чтобы молитва его наверняка дошла до бога, он читал еще «Отче наш» и, случалось, так расстраивался, что плакал, а утром Аделя спрашивала:

— Тату, отчего это у вас глаза красные?

С праздника в Долгом Каетан Гумовский вернулся домой в самом скверном настроении. По тому, как стукнул он дверью в сенях и гаркнул на собаку, подбежавшую приласкаться, Юзефа поняла, что хозяин не в настроении, и, как всегда в таких случаях, отступила в сторонку. Каетан снял свитку, вымыл руки и молча сел за стол. Жена знала, что в таком случае без всяких расспросов надо подавать обед, и, загремев заслонкою, вытащила из печки и подала Каетану полумиску с оладьями. Каетан чавкал, склонившись низко над столом, и усы его двигались, как у таракана. Он увлекся едой, продолжая думать свои думы, и не заметил, как у стола появилась Аделя. Только когда она прислонилась к его плечу, он встрепенулся и, посветлев, глянул на нее,

— Что ты такой мрачный сегодня? — заботливо спросила дочка.

— А отчего мне веселым быть? — отрываясь от миски, ответил вопросом Каетан. — Что я, с гулянки пришел? Что мне там, на скрипках крыжачка играли? — вдруг начал разгораться Каетан. — Железными смычками, дочка, пилили там мое сердце... Где ты это видела: не то что свои, даже этот приблуда Захар Рудак сторонится меня, как холеры... Откуда только принес его черт? Если бы не он, может, у нас бы потише было. Вздумал еще электрический свет дать, чтобы его глаза ослепли! — ругался Каетан. — Если бы не верил, что переменится все это, наложил бы на себя руки, вот и все...

— Ах, тату, тату, какие ты глупости говоришь! — попыталась утешить отца Аделя. — Будут же перемены, Казюк говорит.

— Дурак твой Казюк! Ничего он не знает...

— Чш-ш-ш! — зашипела Аделя и, приложив ему ладонь ко рту, подмигнула на стену около печи.

— Так он тут? — зашипел, как гусь, Гумовский.

Старая Юзефа подалась в угол.

— Чего вы кричите? — забеспокоилась Аделя. — Тут... А где же ему быть?

— Как где?.. Зарежете вы меня без ножа!.. Я же говорил, чтобы днем он никогда не приходил в хату... Мало кто может нагрянуть?.. Ну, если уже некуда деться, хоть бы в бане сидел... Все легче мне было бы отбрехаться! Я же теперь и минуты покоя не знаю. — И он тревожно посмотрел на стену, за которой скрывался Казюк.

А волноваться он имел все основания, потому что за стеной, в темноте, в самом деле лежал Казюк Клышевский и, прислонившись ухом к бревнам, прислушивался к тому, о чем говорилось в хате. Клышевский лежал в тайнике. Каетан Гумовский устроил этот тайник по просьбе Адели вскоре после того, как появился Клышевский. За несколько зимних ночей они все оборудовали так, что об этом трудно было и догадаться. Рядом со старой стеной, выходившей на огород, была сделана вторая, а чтобы это не бросалось в глаза, сложили ее из пожухлых бревен разобранной риги. Коричневые, прокуренные бревна ничем не отличались от других. Вход в тайник, правда, был неудобным, через подпечье, так что всякий раз Клышевский, забираясь туда, скрючивался и тяжело покряхтывал, а Гумовский, когда был в плохом настроении, бормотал себе под нос: «Полез петух на насест...» Между стенами тайника было тесно, особенно развернуться Клышевскому было негде. Услышав на этот раз, что Гумовский вернулся домой, он припал ухом к стене, и ему стало ясно, что старик недоволен его возвращением. Это разозлило Казюка: он, можно сказать, каждую минуту рискует жизнью, а старик еще ворчит. Разве знает этот старый пень, как трудно ему приходилось в последнее время? Из семнадцати его соратников теперь осталось только трое, других перебили и переловили. Сколько раз вынуждены были они менять свои тайники и явки, чтобы уйти от милиции! Осталось трое, но и тем приходится прятаться по хуторам. Клышевский сильно похудел и осунулся за это время, глаза его горели сумасшедшим блеском, нервы были не в порядке. Казюк стал таким взвинченным, что Аделя начала побаиваться, как бы он не натворил глупостей и не выдал всех. И теперь, услышав нелестные для себя слова, Клышевский решил не прощать этого своему тестю. Пока Гумовский расхаживал по хате, шипя и распекая дочку, из-под печи показалась мохнатая голова Казюка.

— День добрый, пане Гумовский! — прищурив глаза, прогудел он.

И Каетан вздрогнул, словно голос шел из подземелья.

— Откуда ты, Казюк? — невпопад спросил он.

— Откуда?.. Гм... Из дворца, который выстроили вы для меня. — Он встал, отряхнулся и подошел вплотную к Гумовскому. — Не прикидывайтесь, я хорошо слышал, как вы из-за меня нападали на Аделю.

— Я не нападал, — пытался оправдываться смущенный Гумовский, но, несколько оправившись, перешел в наступление: — Я ее, Аделю, берегу, не хочу, чтобы ты погубил ее...

— Как это я могу погубить свою жену? — наседал на старика Клышевский.

— Она тебе еще не жена!..

— Нет, жена. Вы сами сказали, что в костел пойдем после. Разве не вместе с вами читали мы молитву за нашу жизнь?

— Да тише вы! — уговаривала их Аделя.

Взяв того и другого за руки, она усадила их за стол. Хитрая и быстрая, как лисица, метнулась к шкафчику, вытащила оттуда полбутылки водки.

— Давайте погреемся, а то на улице похолодало...

— А если кто наскочит? — встревожился отец.

— Не бойся!.. Я посадила Винцента караулить. Он даст знать, если что...

Аделя, голубоглазая, веселая и живая, умела уговорить их, и через несколько минут Каетан Гумовский и Казюк сидели и разговаривали, словно бы только что вернувшись с базара или из церкви. Аделя подливала то одному, то другому, время от времени просила мать сходить в чулан и принести закуски. И старая повиновалась, стукала дверями, ставила на стол тарелки с нарезанной колбасой и салом, а затем снова молча садилась на свою скамеечку около печи, где обычно проводила время, если не хлопотала по хозяйству. У Казюка порозовело лицо, он отогрелся и, видимо, несколько успокоился.

— Так что там было, в Долгом? — чокаясь с Каетаном, спросил он.

— А то, что, как мне кажется, нашим делам приходит конец, — хмурясь и вытирая усы, отозвался Каетан.

— Это как же так?

— А так... Объединяются люди и жизнью своей довольны.

— Чем это они довольны? Что своей земли не имеют?

— Чего не имеют? Имеют!.. И земля, и луга, и этот вот кусок, где мы с тобой сидим, принадлежат им. И хлеб у них есть, и одеться есть во что... Теперь электричества будет. Чего доброго они скоро будут жить лучше, чем когда-то мы на своем хозяйстве.