Вернувшийся к рассвету - Дмитрий Ясный

Глава четвёртая

Провожали меня в пионерский лагерь только мама и солнышки-сестрёнки. Ни кого из моих ребят на плохо заасфальтированной площадке Дворца имени Ленина, где собирались уезжающие и провожающие, не было. В пыльных колючих кустах, что тянулись добавочной оградой вдоль чугунных решеток забора, тоже никто не прятался. Я так решил — только мама и близняшки. Длинный же упрямо настаивал на грандиозном шоу под названием «Проводы многоуважаемого Совы в пионерский лагерь». Выдвигал разнообразные доводы, с азартом парировал мои контрдоводы и, озвучивая свои фантазии, почти договорился до факельного шествия, кумачовых транспарантов и многочисленной толпы моих фанатов, скандирующих что-то восторженное, неразборчивое, но очень громкое. Аргументировал он необходимость подобного помпезного действа очень просто и не замысловато — пацаны в лагере не только с нашего района, есть дерзкие чужаки. А они и наехать могут по беспределу и кроме этого, возможны другие, разные многочисленные негативные эксцессы, озвучивать которые он отказался. А вот при столь впечатляющей демонстрации моего высокого положения в обществе, мною будет обязательно получен статус неприкасаемого. И все будут обходить мою тень, приносить дань конфетами «Мишка в лесу», шоколадными медальками и цветными карандашами. То, что каста неприкасаемых в одной южной стране находится на самом дне общества и единственная доступная им работа, это уборка дерьма, его нисколько не смущало. Пришлось волевым решением разрушить до основания все его планы, а затем указать на существенные пробелы в образовании. Так что Длинный в данный момент изучал историю Индии и возникновения каст. Запоминал путем многократного повторения значения слов буракумин, аль-хадам и хариджани. Дабы более «не!» и всё в таком духе. Хм, а там ведь и кшатрии и разные просветленные жрецы с йогами. Как бы не вышло, что я дал новую пищу для костра его бурных фантазий.

Я задумчиво почесал висок, краем глаза наблюдая за бегущими к лотку со сладкой ватой сестрёнками. С одной стороны, повышение интеллектуального уровня моих людей дело нужное и необходимое, с другой стороны, умными людьми тяжело управлять. Извечная дилемма выбора между войском баранов возглавляемым львом и стаей волков. Плюсы есть и там и там, но вот управляемость в стае как-то не очень. Впрочем, стадо баранов мне не нужно однозначно и поэтому просто будем по возможности избегать ситуации «Акела промахнулся» и всё будет нормально.

— Димка, Димка! Нам десять копеек на вату не хватает!

Вот как им можно отказать и не дать эти жалкие десять копеек? Глянешь в эти голубые глаза, наполненные светом и обожанием любимого братика, мудрого, сильного, доброго и просто тонешь и тонешь в океане радости, а в сердце зарождается тёплая волна и хочется раскрыться, сломать створки жесткой раковины и громко закричать «Я счастлив! Слышите вы все! Я счастлив!».

— Да, Димка же! Ты нас не слышишь, что ли?!

И столь искренняя обида звучит в голосе Алинки, что я смущаюсь и что-то бормоча, сую ей в маленькую ладошку целый рубль. Двойной восторженный визг, слюнявое чмоканье в щёки с двух сторон и дробный стук сандалий сообщает мне, что ласточки упорхнули. Я с умилением смотрю им в след.

— Балуешь ты их, Дима. Совсем уже от рук отбились, уроки плохо делают, целый день капризничают, меня не слушаются. Всё бантики, да наряды у них на уме!

Мама кладёт мне свою руку на плечо и тихонько вздыхает.

— Мам, я с ними поговорю. Вот из лагеря вернусь и обязательно поговорю. А сейчас пусть радуются лету, хорошо, мам?

Мама снова вздыхает и, соглашаясь, грустно кивает головой. Она не хочет, что бы я уезжал в лагерь, очень не хочет. За прошедшее время я стал надеждой и опорой, непробиваемой стенкой, за которой слабая женщина может спокойно возделывать свой скромный уютный садик и не бояться холодных ветров, утренних заморозков и уничтожающего посевы града. Моя мама самая обыкновенная женщина с неловкой судьбой, неудачной личной жизнью и теперь она просто боится изменений в своём тихом и безмятежном мирке. Я беру её за руку и, разворачиваясь к ней лицом сперва долго, молча смотрю, а потом говорю, вкладывая в каждое слово всю доступную мне нежность и любовь:

— Мам, всё нормально. Длинный постоянно будет заходить, Макс с тобой вместе в цехе работает. Они обязательно помогут. Во всём. Ты даже можешь их в магазин посылать за хлебом — я нежно улыбаюсь маме и тут же продолжаю строго, не убирая улыбки с лица — И, мам, прекрати грустить — я уезжаю не навсегда. Денег дома достаточно, Люда предупреждена и в середине каждой недели она будет собирать тебе набор продуктов. Всё, хватит печалиться, немедленно улыбнись — малышки к нам бегут.

Я отвернулся, задрал вверх подбородок, выпрямился и чуть напряг плечи, придавая всему своему облику жесткость и неприступность. С женщинами, а моя мама всего лишь женщина, только так и надо поступать. В меру ласки, в меру строгости. Главное соблюсти равновесие и вы тогда будете иконой, на которую они станут молиться, пусть и звучит это богохульно, но не я устанавливал правила, я по ним лишь играю.

Свежий вихрь неимоверного восторга, смеха и непрерывного радостного щебетания окружил меня. Я рассеяно слушал сестричек и млел. Правильно говорят — детей любят, внуков обожают, а в правнуках души не чают. Для меня болтушки-хохотушки не только сестрички, но и праправнучки, так что сами понимаете размеры моей любви к ним и моё состояние полного счастья, до умилительно-глупейшей улыбки на лице.

Хрип мегафона, громкий щелчок по белому металлическому конусу и усилитель голоса недовольно хрипит прокуренным женским контральто:

— Товарищи родители! Папы и мамы! Просим вас подойти вместе с детьми к афишной тумбе! Вещи с собой не берите! Товарищи родители….

Ага, никто не возьмёт. Все так и оставят без присмотра чемоданы фибровые, подписанные химическим карандашом, и другие дерматиново-клеенчатые вместилища зубных паст, маек с носками и домашних пирожков. Гудящая толпа колыхнулось туда-сюда, и потекла к тумбе сперва тонкими ручейками, а затем грозным селевым потоком. Я подхватил свою, сшитую из прочного брезента сумку и зашагал вслед людской волне.

Мегафон вновь хрипло откашливается словами:

— Сайкин Витя — третий отряд! Автобус под номером пять! Харитоновы Света и Игорь — второй отряд. Автобус под номером…..

Ну, вот и начался долгий и муторный процесс собирания в кучу мам, пап и их стрижено-заплетённых отпрысков для пересчитывания их по головам и облавному загону в пышущие жаром металлические коробки автобусов. Вон они стоят, рыжие обшарпанные чудовища без кондиционеров, с рессорами от телег и двигателем, работающим только на обогрев атмосферы. Со скользкими, резано-рваными дерматиновыми сиденьями с вырванными кусками поролона я уже смирился, но вот с манерой водителей грызть семечки, болтать с кондуктором, крутить верньеры приемников и одновременно рулить этим позором советского автопрома никак не могу. Поэтому, после окончательного озвучивания какой отряд едет в каком именно газенвагене, я разыскал свой автобус с надписью на куцей картонке «Дети» и устроился у окна посередине салона. Хоть какая-то гарантия безопасности.

Мама и сестрёнки махали мне руками, улыбались, пытались, громко крича, досказать что-то важное и жизненное необходимое, что они не успели мне сказать ранее. Я смотрел на них и счастливо улыбался.

Самые обычные проводы, когда все ощущают в себе непреодолимую необходимость высказаться напоследок, намахаться руками и обязательно задушить в объятьях провожаемого сына или дочь, ибо они покидают обожающих его родственников на неимоверно долгий срок — чуть более пары недель.

Рыжий «ЛиАЗ — 677» рыгнул сизым выхлопом и дёрнулся, сдвигая свою воняющую бензином тушу с места. «Он сказал — поехали», а я взмахнул рукой, выбивая из пальцев соседа коробок со спичками и коротко ударяя его локтем под дых.

М-да, весело начинается моё путешествие к пионерским кострам и линейкам — один альтернативно одарённый подзуживает другого поджечь бант у соседки впереди, другой, не задумываясь, достаёт спички. А к концу смены они убьют поваров и сожгут лагерь?

— Васнецова! Я к тебе обращаюсь, Васнецова! Вот скажи мне, ты на самом деле родственница великого русского художника или я ошибаюсь?

— Да, Олег Юрьевич. То есть, нет, не родственница.

Писклявый голос конопатого худосочного существа с пионерским галстуком на тонкой шее сверлом входит в уши и добавляет ещё немного к головной боли, уже захватившей лоб и медленно ползущей к вискам. Чаша гнева переполняется, и голос старшего пионервожатого наполнен ядом и безысходной горечи:

— Так какого же чёрта, Оленька, ты рисуешь стенгазету, вместо того, что бы размещать по палатам ребят своего отряда?!